– «Ой, який вин волоцюга, який разбишака!» – подхватил Фрол.
– «Ой, того-то я коняку поважати буду, за него, не взяв би срибла хоч повную груду», – завели они на два голоса.
Обо мне, казалось, забыли. Пели ещё «Заржи, заржи, мой конёчек, подай голосочек», «Ой при лужке, при лужке, при счастливой доле».
– А вот, если бы нашёлся такой человек, который за детей твоих душегубов стал бы у Бога просить? Если бы ты услышал, не проклял? – спросила вдруг бабушка Катя.
– Я-то? – задумался Фрол. – Я их всех, Катя, давно простил. Только слово моё от Бога. То, что сказано, не поймаешь, обратно в рот не засунешь и не проглотишь.
– Почему ты решил, что от Бога?
– Я ведь тогда совсем помирать собрался. И помер бы, если бы перед собой Богородицу не увидел. Наклонилась она над моим увечным лицом и говорит: «Что же ты, Фролка, лежишь, ай дел впереди никаких нет? Тебе ж ещё жить да жить. Ползи-ка, сынок, вон к тому ёрику да в кушерях
[42] схоронись. Душегубы твои поехали за телегами. Поедят заодно да выпьют после таких-то трудов». Было такое, да. Но ты ведь, Катя, другое хотела спросить, не ударит ли слово по тому, кто захочет его отменить? Так я тебе так скажу: это в зависимости от того, кто будет просить.
– А ежели я попрошу?
– Ты?! За моих врагов?
– И всё-то он знает! – усмехнулась Пимовна. – Успокойся, колдун, когда над семьёй этого мальчугана нависло проклятье, твоих деда с бабкой ещё и в помине не было. Старинный это замок. Так просто не отомкнуть.
– Вдвоём надо, – сказал Фрол и разлил по стаканам остатки спиртного.
– Если согласен, я помогу.
Колдун засмеялся:
– Ты?! Нешто могёшь?!
Бабушка Катя неспешно вышла из-за стола, сверкнула глазами и вдруг с нежданной для меня грацией сделала стремительный шаг. Тело её изогнулось в каком-то шаманском танце. Левая рука потянулась вперёд и вверх, а правая пошла полукругом.
– Оболокусь я оболоком, опояшусь белой зарёй…
Я вжал голову в плечи и зажмурил глаза.
Слова распадались на слоги, сталкивались, падали на пол и снова взлетали. Воздух в маленькой комнате наэлектризовывался и еле слышно звенел. Вдобавок ко всему где-то на горизонте недовольно зарокотал не вовремя разбуженный гром.
Глава 18. Слово
Я думал, что ведовство уже началось, но это был лишь мастер-класс. Колдун тоже поднялся и осторожно поймал Пимовну за руку:
– А вот дождя нам сегодня не надо. Пущай стороной пройдёт! Да и не время сейчас. В полуночь нехай ведьмы ведьмують, а мы с тобой, Катя, на утренней зореньке слово своё скажем.
Впервые в своей жизни я ночевал на полатях под лоскутным стёганым одеялом за ситцевой занавеской. Жаль только, вспомнить нечего. Коснулся затылком подушки – и отплыл. Сам удивляюсь, как это ночью я трижды спускался оттуда на автопилоте, чтобы предать земле остатки компота. Если бы не каганец
[43], горевший на кухне, не лампада в красном углу, точно навернулся бы.
Взрослые не ложились совсем. Их несмолкаемый говор не будил, а баюкал, чистым слогом гулял под сводами комнат. Когда я, стуча пятками, шествовал мимо них и нырял в хозяйские чёботы, даже не переходили на шёпот.
Для меня новый день начался со слов «Вставай, Сашка, пора!». Я даже не разобрал, кто их произнёс, то ли моя бабушка, то ли кто-то ещё. Всё напрочь заспал. За окнами было ещё темно, но уже, предвещая зарю, голосили станичные петухи.
– Одёжа твоя в той комнате, на стуле висить, – подсказал Фрол, освещая «большую» комнату керосиновой лампой. – Учись, Сашка, с курями вставать. Всё за день успеешь, ничего не оставишь на завтра. Что, не проснёшься никак? Сбегай на двор, оправься да умойся росой. – И уже за моей спиной: – Катя, ты иде?
Утренняя роса обильная, крупная. Не только умылся – принял холодный душ. Пока добежал до хаты, чуть не продрог.
– Как за калитку выйдем, – глухим, отстранённым голосом проговорил колдун, вытирая моё лицо вышитым рушником, – чтоб ни единого слова я от тебя не слышал.
– Молчи и думай только о матери, – продолжила инструктаж бабушка Катя. – Пойдёшь следом за Фролом с иконой в руках. Держать её надо вот так, образом к сердцу. Под ноги смотри! Упаси господь, упадёшь, споткнёшься, порежешься или ногу уколешь, всё прахом пойдёт.
Я сразу смекнул, что придётся идти босиком.
– Типун тебе на язык, – беззлобно сказал колдун. – Ну, с Богом! Присядем перед дорожкой…
– Ом-м-м…
Я вздрогнул. Этот долгий горловой звук донёсся непонятно откуда.
– На ясной заре, на яром восходе, на перекрой-месяце сойдутся двенадцать колен моего рода во кутном углу под Велесовым стожаром, – хрипло промолвил Фрол. – И пойду я, ваш меньший брат, – продолжил он, поднимаясь, – по разрыв-траве, по крови своей, из сеней в сенцы, из врат в ворота со словом сильным да отговорным.
– Ом-м-м! – прокатилось под сводами комнат, наполняя мою душу неистовым торжеством.
– И дойду до заветной страны, до родимой избы, до своего порога, с хлебом-солью да родовым заклятием, – сказал он уже на крыльце.
– Ом-м-м! – загудело над самым моим ухом.
Фрол запер входную дверь на висячий замок, вытащил ключ и, не глядя, бросил его далеко за спину.
Затухающий месяц всё ещё расцвечивал траву серебром. Там, где ступал колдун, на ней оставался растянутый чёрный след. Стараясь не отставать, я невольно ускорил шаг. Почувствовав это спиной, ведущий замедлился, и наша процессия обрела наконец гармонию и соборность.
Вспомнив наказы бабушки Кати, я старался думать о мамке, но получалось плохо: ни одного ясного образа из раннего детства. А ведь я её помню с той давней поры, когда меня ещё пеленали и носили по комнате на руках, а мой немощный разум оперировал не словами, не образами, а лишь двумя полярными чувствами: беспомощность, когда мамы нет, и душевное равновесие, когда она рядом. Ещё даже не человек, а маленький сгусток любви к этому источнику света.
Но память опять и опять возвращалась ко дню её смерти.
– Сыночка, – говорила мне мамка, расклинившись
[44] на пороге своей комнаты, – чистое полотенце!
В расфокусированном безумием взгляде, как всегда, сырость. Стоять выпрямившись она уже не могла. Сказывалось побочное действие психиатрической фармакологии – закрепощение мышц. Ведь она эти лекарства употребляла горстями. Ежедневно, три раза в сутки, двадцать шесть с половиной лет.
