– У-у, Сашка! – Возница взглянула на меня уничижительным взглядом. – Да ты, я смотрю, совсем историю не учил! Казаки, как иррегулярные части, были приданы артиллерии. По всем крупным станицам у нас гарнизоны стояли, как вроде сейчас учебные части. На чьей стороне они, у того сила. Большевики это первыми поняли, одного за другим засылали туда своих агитаторов с декретами из Москвы. «Штык в землю, земля крестьянам, власть народу!» Кто против, того к стенке. Атаман и станичная администрация смотрели сквозь пальцы, как солдаты своих офицеров уничтожают. Закрытый гарнизон, не их компетенция. Куда с саблями против пушек? Ну и, кроме того, офицеры-армейцы чурались казачьего рода-племени. Даже на равных по званию посматривали свысока. Считали их голытьбой, неграмотным быдлом, на которое незаслуженно надели погоны и приравняли к дворянству. В общем, не заступились. А уж когда зазвучало «Долой царских сатрапов!», было уже поздно. Окружат станицу триста солдат, дадут предупредительный залп из пушек, звоном колоколов сгонят людей на сход и митинговым порядком назначают ревком…
Историю я учил. Не плавал в датах, читал дополнительную литературу и носил в дневнике заслуженную пятёрку. Вот только не было в наших учебниках ничего о революции на юге России. Периферия. Малозначимый эпизод. Как в анекдоте: «Посмотрел я, Петька, на глобус… сколько там той Кубани?»
До истины никогда не докапывался, да и цели такой перед собой не ставил. Мои старики эту тему старательно обходили. Взрослая жизнь не оставляла времени для таких мелочей. Встречались на пути и заброшенные станицы, и обезлюдевшие деревни. А куда подевались те, кто там жил раньше? Я об этом почему-то не думал, условно считая, что все переехали в город.
Всплывали иногда интересные факты, по которым можно было судить, что народы ломали через колено, но и они воспринимались как нелепица, как курьёз. Я, например, долго смеялся, когда узнал, что после Гражданской войны в столице Адыгеи Майкопе была проведена демонстрация под лозунгом «Долой стыд». Мужчины и женщины, мусульмане и бывшие христиане шли по улицам города нагишом. Это как же нужно было народу засрать мозги?! До такого маразма не додумались даже наши отцы перестройки.
Из монологов бабушки Кати я почерпнул гораздо больше, чем за всю прошлую жизнь. Почему она так разоткровенничалась с двенадцатилетним мальчишкой? Многое, наверно, вспомнилось да нахлынуло, а другого слушателя не нашлось. Кроме того, и я и она были теперь связаны общим таинством и жёстким табу: о том, что происходило минувшей ночью, нужно забыть. Ездили собирать клубнику – и всё! «С отговорным словом не шутють»…
– Ты думаешь, отстоялась советская власть, схлынули проходимцы, пришли настоящие коммунисты и люди зажили хорошо? – говорила она. – Да фигу с дрыгой!
[48] Насмотрелась я в Каладже. Отлютовал полковник Солодский, отомстил за казнённых станичников, на смену ему – красный отряд Штыркина. Всех, кто замешкался, не успел убежать в горы, к ногтю! Только землица впитала в себя кровь человеческую, на горизонте Врангель. Белые ещё не пришли, а семьи иногородних, станичная голытьба, все, кто сочувствовал большевикам, сами пошли в отступ. Знали уже, чем это дело на Кубани кончается. Голод, зима, тиф, а они на своих двоих. Жить-то хочется. Одни добрались до Астрахани, другие в песках полегли, третьи вернулись назад, перед смертью погреться. За этих, уже весной девятнадцатого, отомстил Будённый. Герой он, конечно, но вешал не хуже царя Николая. Первая конная, кстати, в наших краях формировалась… Тпру, проклятущие!
Пимовна так увлеклась, что проехала поворот с облупившимся указателем. Кони, храпя, приседали, норовили подняться на дыбки, но, ведомые твёрдой рукой, осадили назад и затопали вдоль посадки, раздвигая копытами пыльную густую траву. Луговой мятлик, ползучий и горный клевер, пырей, лисохвост плотным ковром легли на дорогу. Колея еле угадывалась. Здесь мало кто ездит.
– В наших краях, говорю, Первая конная формировалась. Там, где сейчас болгары завод сахарный строят, – немного повышенным тоном, сказала бабушка Катя, будто я её в прошлый раз не расслышал и попросил повторить. – Я этого Семёна Будённого часто потом видела в Каладже. Смелый чертяка! Один приезжал, без эскорта. Спешится – и к хате наспроть. По Каритчихе нашей прям-таки сох. Цветы привозил, конхветы. Ей тогда только-только шестнадцать исполнилось. Высокая девка, видная. Отшила она его…
– Это вы про бабушку Машу? – уточнил я, имея в виду нашу соседку, мать Толика Корытько.
– А то ж про кого? Оттуда она, с тех краёв, из казачьего рода Квашиных-Кононенко. Аукнулся ей на всю жисть той Будённый, хоть и не было у неё с ним ничего. Мужик до сих пор попрекает, девятерых детей настрогал, а в двадцатом годе, когда о белых уже и думать забыли, нагрянул на Каладжу партизанский отряд генерала Хвостина. Тот вообще приказал было выпороть Машку прилюдно, но глянул на неё и отпустил.
– Лютовал?
– Хвостин-то? Для кого-то, может, и лютовал, а по мне, так воздавал по заслугам…
Несмотря на обидчивость и ранимость, бабушка Катя была женщиной с тонким, глубинным юмором. Многие её перлы, такие как: «Что жил, что под тыном высрался», «С одной жопой на три торга не поспеешь», запомнились мне на всю жизнь. Рассказывала она ярко и красочно, так, что не передать.
По её словам, «комиссарили» в Каладже два проходимца – Клименко и Шуткин. Первый запомнился тем, что заочно развёлся с законной женой в станичном «народном суде», назначенном им же специально для этой цели. А потом, под угрозой расстрела, заставил местного батюшку соединить его церковными узами с иногородней девицей. Другой до революции босяковал, частенько валялся пьяным по кушерям да навозным кучам. Возглавив ревком, стал завоёвывать авторитет. Обзавёлся роговыми очками, снятыми с казнённого им казака. Пил редко, исключительно перед тем, как привести приговор в исполнение. От первого стакана дурел, терял человеческий облик. Того же Николу Кретова, связанного по рукам и ногам, тащил за телегой волоком от края до края станицы и орал, погоняя коней: «Сторонись, голытьба, казак скачет! Дай казаку дорогу!»
Поддержавших восстание жителей Каладжинской в количестве тридцати человек казнили за станичной околицей у края оврага. Выводили поодиночке. Командовали: «Раздевайся, разувайся, нагнись!» – и двумя-тремя ударами шашки рубили склонённые головы. Трупы присыпали навозом. Только Николу Кретова убили в центре станицы, у церковной ограды. Были к нему у комиссара Шуткина давнишние счёты. Он лично разжал ему зубы кончиком шашки, просунул её в горло и сказал, ворочая ею из стороны в сторону: «Вот тебе, сука, казачество!»
Отплатили ему той же монетой. По приказанию Хвостина, две недели его содержали в подвале правления. Истязали нагайками, шомполами. Отрубили все пальцы на правой руке, отрезали уши и нос. В таком неузнаваемом виде Шуткина провели по станице на длинной верёвке, а потом расстреляли.
Всем остальным ревкомовцам просто срубили голову. Не в два-три удара, а играючи, с полузамаха. Как справедливо заметила Пимовна, «если б нашего Фролку казнил не солдат, а казак, он не выжил бы».
