Такие вот страсти. А мы пацанами рубились в «красных и белых», даже не понимая всей подоплёки этой игры.
Северный – самый крайний в «Союзе шестнадцати хуторов», разбросанных вдоль границы Кавказских гор. Вместе с собратьями он укрупнялся, разукрупнялся, обретал новое имя, переходил из района в район, но закрепился в народной памяти под таким общим названием. С 1959 года здесь запретили постройку жилых домов. Кого-то успели переселить на центральную усадьбу колхоза, до других не дошли руки, третьи сами не захотели.
Обживали эти места государственные крестьяне из-под Харькова и Воронежа. Махнули не глядя своё крепостное прошлое на вольный статус линейного казака. Жили большими семьями. Одна фамилия – один хутор. Шесть с половиной тысяч гектаров на всех. Было и здесь кого расказачивать.
Колодец с дырявым ведром, накрепко прикованным к ржавой цепи, венчал хуторскую окраину. Тропинка к нему зарастала не первый год. Если он и пользовался популярностью, то разве что у проезжих.
Вода в нём казалась безвкусной и слишком уж тёплой. Что пьёшь, что дышишь. Приталенный временем ворот, сделанный из цельной дубовой колоды, не скрипел, а будто вскрикивал.
Пили долго. Будто в последний раз. Пимовна снова повеселела, опять замурлыкала свою бесконечную песню, где первый куплет начинался сразу же после последнего.
– Кто такой волоцюга? – спросил я, когда она прервалась, чтобы хлебнуть водички.
– Тот, кто волочится, бегает за хозяином, как собачка. Это, Сашка, песня о молодом, ещё необъезженном коне. Кто-то её написал от великой радости. Жеребёнок – это не только прибыток в кубанской семье, обретение верного дру-га и боевого товарища. Когда конь и казак сызмальства вместе, они как иголка с ниткой. Им на войне уцелеть проще. Помолчи, не мешай…
Ой того-то я коняку поважати буду…
Теперь Пимовна пела во весь голос. Бережно лелеяла каждое слово. Со слезой, с душевным надрывом. Я глядел на её анфас и с горечью вспоминал, с каким воодушевлением она восприняла закон о реабилитации репрессированных народов.
– Всё, Сашка! Наше время вернулось, – торжествовала она, пряча за божницу свой ваучер. – Казачество возрождается! Завтра же еду в Ерёминскую. Нехай отдають хату и мельницу!
Никто никуда, естественно, не поехал. Деньги, что копились на книжке, в одночасье превратились в копейки, а знакомый юрист, к которому бабушка Катя обратилась за помощью и советом, так прямо и сказал: «Можно, конечно, попробовать. Только вашему Лёшке при должности уже не работать».
О казаках того времени вспоминать не хочется. Дня не минуло, как они поделились на красных и белых. До драки не доходило, но враждовали. Все вместе и каждый в отдельности люто ненавидели Анатолия Долгополова, которого сами же выбрали сначала своим «батькой», а потом депутатом Государственной Думы. За недолгие месяцы существования районного казачьего общества успели смениться пять или шесть атаманов. Каждый из них считал, что, если бы не интриги завистников, именно он выступал бы сейчас с трибуны здания на Охотном Ряду, имел квартиру в Москве и в составе многочисленных делегаций выезжал за рубеж.
Как представитель прессы, я несколько раз бывал на казачьем кругу. Видел всё «изнутри». Сразу же после молитвы начинались разборки «бывших». Они приходили на круг, каждый в окружении собственной свиты, сотрясали над головой свежим номером «Совершенно секретно» с материалом А. Боровика. Там говорилось о личной трусости нечистого на руку командира 44-го отдельного батальона аэродромно-технического обслуживания подполковника Анатолия Долгополова, который весной 1992 года передал грузинским властям в городе Гудаута 6 БМП с полным боекомплектом, 6 пулемётов, 367 гранат Ф-1 и около 50 тысяч патронов.
По всему выходило, что, по сравнению с проворовавшимся батькой, коммунист Пашуто именно тот человек, который достоин представлять казаков в высшем законодательном органе нашей страны. У него де ещё со времён КПСС есть давние личные связи с Николаем Егоровым, бывшим парторгом нашего семсовхоза, а ныне главой администрации президента Ельцина. Таким властным тандемом земляки сделают всё, чтобы местные казаки-панувалы
[49] с утра до вечера поплёвывали в потолок и пили от пуза на доходы от «Казачьего рынка».
– О том, что упомянутый рынок появился у казаков стараниями депутата Госдумы, все почему-то умалчивали. На восьмидесяти гектарах земли, выбитых для общества тем же Долгополовым, тоже работать никто не хотел.
Буквально на несколько дней записались в казачество и братья Григорьевы. В составе сурового патруля прошлись пару раз по местам, где лица кавказской национальности торгуют жратвой. Одна папаха на всех, чтоб узнавали. Проверяли прописку. Домой приносили кое-какую добычу, обменивали на самогон. Потом что-то не поделили. Дело дошло до драки. Престарелая мать, не обращаясь в милицию, позвонила в приёмную атамана. Приехавшие по вызову казаки не стали ломать голову, кто прав из братьев, а кто виноват. Обоим было выписано по десять плетей. Так махали нагайками, что вырвали из потолка электрическую лампочку вместе с двумя метрами провода…
– Ты вот, Сашка, сказал, что страну мы построили такую, что всем на зависть, – прервала мои размышления бабушка Катя. – А знаешь, сколько строителей она не досчиталась? В Гражданскую было как: мало убить врага, нужно ещё спалить его хату и разорить хозяйство. Кинулись потом: а инвентаря-то и нет! Коней с мужиками выбили на войне. Власть призывала к тракторизации. А на какие шиши тот трактор купить? «Запорожец» и «Карлик» продавали от полутора тысяч рублей. За «Большевик» просили все восемь. Были ещё «Фордзоны», но я их ни разу не видела. Говорят, они за границей стоили по восемьсот шестьдесят долларов штука. Мать с тёткой Полиной на коровах да на волах пахали. Они к тому времени вступили в товарищество по совместной обработке земли. Тут засуха, неурожай. С самой весны не выпало ни одного дождя. На Кубани ещё хоть что-то собрали, а в Поволжье и центральной части России на корню сгорели посевы. Самим нечего жрать, а люди – на эшелоны и к нам, за куском хлеба. Почти восемьдесят тысяч. Больше, чем населения во всём нашем районе. Женщины, дети, куда их? Зерно для голодающих забирали не только у кулаков и середняков, но даже у коммунаров. Только не этим людям его раздавали – они уже на земле, сами себе найдут пропитание, а отправляли в Москву. В начале июня организовали субботник под лозунгом «Хлеб голодному центру». От хуторов и станиц в Лабинскую потянулись 50 парнокопытных подвод. Мы с мамкой приехали на волах. А с нами солдат с ружьём, чтобы по дороге не обокрали ни мы, ни нас. Собрались у ревкома. Это там, где сейчас райотдел милиции. А оттуда уже по ссыпным пунктам и на железнодорожную станцию. Зерно в мешках. Как его украдёшь? Хорошо хоть, потом покормили. В общем, Сашка, к новому урожаю население Кубани и Черноморья сократилось на тридцать две тысячи человек. Приезжих никто не считал. Детей, правда, уберегли. Их принудительно распределяли по семьям. Даже лозунг придумали: «Десять сытых кормят одного голодного». У нас говорили: «Своему не додай, а чужого обязательно накорми». Кто там был сытый?! Чтобы хватило на всех, мамка добавляла в муку и отруби, и опилки, и толчёную грушу-дичок. Ой, Сашка, что-то мне жрать захотелось. Ну его к бесам, заедем на той пригорок, ещё раз подтормозим…
