Нет, зря всё-таки кум так газовал! Упасть мы с ним не упали, но, когда проезжали мимо смолы, крепко запятнали турчок расплавленным гудроном. Особенно обода и задок. Всё в мелких веснушках, как нос у Рубена. И пришлось нам вместо катания наливать керосин в пустую консервную банку да просить у бабушки поганую тряпку, чтобы смыть следы преступления.
Долбошились до обеда, сами все изгваздались, а успели привести в божеский вид только переднее колесо. Заодно и Елене Акимовне работу нашли. Отставила она в сторону медный тазик для варки варенья, нагрела горячей воды, достала из шкапчика плошку с растительным маслом и стала чистить нас по очереди, приговаривая: «Видно, Манька пироги пекла. Аж ворота в тесте!»
По-моему, кум не врубился, что это она про нас.
Обедали мы с Рубеном в большой комнате за круглым столом. Он, хоть и привык к долме д-тарпы, с удовольствием уплетал и борщ, и вареники с «творухом», и «какаву» с воздушною пенкой от ещё недоваренного варенья. Бабушка поспевала повсюду: и к печке, и к гостю, и, как потом оказалось, оставленному нами турчку. Деда не было, он ещё спозаранку ушёл на дежурство.
Время от времени будущий кум оборачивался и бросал на мою гитару завистливый взгляд. Не выдержал наконец:
– Твоя?
– А то! – гордо сказал я.
– Бацаешь?
– Не, не умею. – К чему дополнительные вопросы?
– Да ты чё?! – возмутился Рубен. – Это же так просто! Дай-ка сюда волыну! – Волыной у нас почему-то называли гитару.
Я снял с гвоздика инструмент. На всякий случай предупредил:
– Трёх струн не хватает.
– Ничё, как-нибудь так… – И кум залабал кособокой восьмёрочкой хит уличного сезона – песню про курочку:
У бабушки под крышей сеновала
Курочка спокойно проживала,
Не знала и не ведала греха,
Пока не повстречала петуха…
Слуха у кума отродясь не бывало, но это такая мелочь! Пел он в нос, по-блатному, подвизгивая в конце каждой фразы и вообще где только возможно. С аккорда на новый аккорд переходил долго и поэтапно, палец за пальцем, забывая при этом снимать струны с ладов и тем самым глушить лишние звуки. Расстроенная гитара гремела сплошным нескончаемым диссонансом.
Закричал он громко: «Ку-ка-ре-ку!»
Пойдём со мной, красавица, за реку.
Там за рекою тихо, тихо, тихо,
Растёт у Пети просо и гречиха…
Со стороны могло показаться, что кум, как глухарь, токует, ничего не замечая вокруг. Ан нет. Когда в дом заходила Елена Акимовна, он «забывал слова» и тотчас переходил на «ля-ля». Последний куплет даже лялякал с надрывом. Легла ему на душу эта песня, как плащ-болонья на плечи дядьке Пашке. Мне, честно сказать, тоже. «Курочку» не пели при взрослых. Боялись, что они разгадают вложенное в неё обращение к нашим неприступным симпатиям:
Советую, красавицы, я вам:
Не верьте вы усатым петухам.
И не ходите с ними вы за реку,
Иначе закричите: «Ку-ка-ре-ку».
Последний куплет, будто дёрганье их за косички. «Не верьте взрослым парням, – говорили мы, – храните себя для нашей любви! Дайте немножечко времени, чтобы успеть доказать, как мы её достойны!»
Отбацав, Рубен заявил:
– Найдем струны, Санёк. Скажу Пашке, чтобы из Ставрополя привёз. Он там играет на чехословацкой электрогитаре и поёт по субботам на танцах в своём институте. Показывал фотки…
После обеда работать никому, кроме бабушки, не хотелось. Кум сыграл ещё на нижних ладах «Смерть клопа». А больше он ничего пока не умел. Мы посмотрели мой фильмоскоп, покопались в библиотеке. А когда наконец решили плотно заняться турчком, делать там уже было нечего. Елена Акимовна всё очистила своим волшебным растительным маслом. Глупо было бы – жить возле смолы и не уметь с ней бороться.
Короче, мы с кумом так и не накатались. Когда что-нибудь планируешь загодя, всегда получается пшик. Отвезли на турчке горячий обед деду в сторожку и там распрощались. Я вернулся домой пешком. Рубену предстоит то же самое. Как говорил дядька Ванька Погребняк, высаживая пацанов из кабины газона у самого железнодорожного переезда, «сколько дурак проедет – столько и пройдёт». Цепляется он за жизнь, хотя и на улицу давно не выходит.
Дома случилась беда. Сорвался с гвоздя мамкин портрет. Рамка рассыпалась, стекло вдребезги. Елена Акимовна с побелевшим лицом ползала на коленях по комнате, собирала в ведро осколки, крестилась на угол, где когда-то висела икона, и беззвучно шевелила губами.
Я и сам понимал, что примета хреновая. Особенно для людей старшего поколения. Только мистика тут ни при чём. Если здраво размышлять и следовать логике, каждой примете можно найти объяснение. По-моему, причиной всему резонанс. Когда на ремонтной яме тестировали очередной двигатель, в доме часами дрожали окна и стены. Но как эту мысль до бабушки донести, если глаза её застили слёзы? Только и слышно: «Ой, горе ж мне, горе!»
Нужных слов я не сыскал. Не было таковых в моём арсенале. А вот дельная мысль сама посетила голову: «Мужик ты, Санёк, или куча ветоши? Если к возвращению деда сделать как было…»
Дальше этого почему-то не думалось. Столько нахлынуло всякого-разного, что хоть садись и книгу пиши.
Пока выносил мусорное ведро, закапывал осколки под корнями акации, вспомнил, как через год дед сделает за меня деревянную копию АКМ для военно-спортивной игры «Зарница».
Я начал корпеть над своей доской на уроке труда. Перевёл на неё контуры автомата, сделал пару неровных запилов. На остальное времени не хватило. То пила занята, то карандаш, то рубанок, то переводная бумага. Я честно занимал очередь, но так и оставался последним. Не потому, что рохля, а так сложилось. Очередная новая школа, в которой я никого не знаю. Пацаны из нашего класса не ставят меня ни в грош. А как ты кому-нибудь морду набьёшь, чтобы утвердиться, если мамка твоя завуч?
Принёс я, короче, заготовку домой. К табуретке прижал левым коленом и шоркаю мелкой ножовкой, стараясь не съехать с линии. Всё подо мной ёрзает, всё неустойчиво, клинит пилу, а меня псих накрывает. Дед долго смотрел на эту порнуху. Не выдержала душа:
– Дай-ка, Сашка, сюда. Смотри и учись. Ремесло на плечах не носить.
Вот никогда раньше не думал, что работать можно красиво.
Дед вооружился лучковой пилой с верёвочной тетивой, топором, рашпилем и стамеской. Пара запилов, точный удар – и вот она, почти готовая рукоятка моего автомата. На всё про всё – пятнадцать минут делов. От доски отсекалось лишнее, наращивались детали: мушка, обойма, прицельная планка. Потом в дело пошла олифа. И не просто олифа, а пополам с растворителем. После такой пропитки все заусеницы становятся дыбом в ожидании наждачной бумаги.
