Ведра по четыре всего-то в опалубку высыпали – нету работы, закончилась. Поссали всем обществом в красный угол, чтобы Вовкина тёща пореже в дом заходила, а тут и его мать:
– Просим к столу!
Аж неудобно. Если по совести посчитать, каждый из нас и на кусок хлеба не заработал. Отказываться тоже нельзя. Подумают, побрезговали. Надо, короче, уважить. Зря, что ли, хорошие люди старались, бабушку мою к борщам привлекали?
Стол Хурдаковы накрыли во дворе. Длинный стол, составной, застеленный разноцветными скатертями. От калитки и до самого огорода. Посуду позычили у соседей, чтобы хватило на всех. Вино покупное. Как сейчас помню, «мужик с топором».
К рукомойнику протискивались бочком. Там Вовкина молодая жена с мылом и полотенцами. Каждому пацану уважуха: «Спасибо» и персональный поклон. Я, кстати, тогда впервые взрослым себя ощутил.
Только налили по первой, тост не успели произнести – тут как тут хитрожопый Петро. Склонился над низким штакетником, что делит дворы по меже:
– Ну что, соседи, закончили? Я бы помог, да вот прихворнул.
От такой беспросветной наглости все замолчали, но Вовкина мать разрулила неловкую паузу:
– Проходи, проходи, Петя! Откушай, чем бог послал. Это дело такое, с каждым может случиться.
Все пацаны промолчали. Гаденько на душе, но кто мы такие, чтобы распоряжаться в чужом дворе? Только Витя Григорьев не выдержал: бросил ложку да как заорёт:
– Петро, крову мать! Если сядешь за стол, я уйду!
И точно ушёл. Даже к рюмке не прикоснулся.
Эх, жизнь, как ты несправедлива к людям хорошим, а разное недоразумение лелеешь, поддерживаешь на плаву. Витьку когда ещё закопали. Мы с дочкой его, Оксанкой, забирали тело из морга. Руки ломали до хруста, втискивая его в белый костюм. Остальным обитателям дома Григорьевых было не до того. В семействе, где каждый сам за себя, решались денежные вопросы. Нинка, вдова, получала в районной администрации пособие на погребение. Петька выбивал «копачей», грузовую машину и материальную помощь от семсовхоза, где дубачил
[52] в огородной бригаде. У него лучше всех получалось раскрутить кого-нибудь на наличные. Работа, считай, тем и жил. А уж хвосты обрубать – в этом деле ему вряд ли найдётся равный. Придуривался на свежей могиле. Делал вид, что в обморок падает. Поднялся потом, зенки свои вылупил – и прямо по пахоте, в сторону от дороги, чтобы мы на автобусе его не догнали. Это он материальную помощь от семьи и от общества уносил, чтобы пропить сам на сам. Мы-то с Рубеном нашли чем глаза залить, а вот старушек-соседок жалко. Для них это крушение всех канонов.
Вот такой индивидуум коптит на земле в своё удовольствие. И меня пережил. Детей – Витькиных и своих – оставил без крыши над головой. Хату продал за мешок сухарей. Ну, там не хата уже была, а притон. Кто с бутылкой – тот и хозяин. Если что-то украли в округе – искать здесь. Оксанка в свои восемнадцать успела два раза родить.
С деньгами Петро пролетел впервые в своей карьере. Как ни скрывался, вычислили. Была у нас в девяностые гопкомпания наркоманов в законе, добровольных осведомителей при ОБНОН. Ну, поколение Next, наглючее, молодое. Боролись они с пьянством на нашем краю. Отлавливали поддатеньких мужиков, опаивали их клофелином, а с утра предъявляли счёт по итогам игры в буру. Как старожил, Петька был и об этом наслышан. Но почему-то считал, такое может случиться с кем угодно, только не с ним. В общем, купился он на бутылку палёной водки (халява – святое дело, да и опохмелиться хотелось), оставил там всё, что зашито в трусах, ещё и должен остался.
Пропал он после того случая. Года четыре не появлялся. Я уже думал, хана мужику, ан нет. Заглянул к моей соседке. Рассказывал, как пас в горах отару овец на черкеса-хозяина. А потом его то ли освободили, то ли сам убежал. Живёт сейчас у своего сына. Внуков нянчит, учит их справедливости и добру.
Хороший сын у него. На Витьку похож, а походка – один в один – такой же развинченный степ. Только не пьёт и на денежки жадный. Мы с кумом его после армии в городские сети устроили, так жаловались товарищи по работе…
Остатки угля мужики занесли на брезенте. Взялись за углы – и волоком, вчетвером. Еле протиснули в узкие двери сарая. Мухтар, конечно, протестовал, но вяло, издалека. Его привязали к забору в конце огорода. Последнее, что я видел, выходя из нашего дома, – это зелёная скомканная бумажка, чем-то напоминавшая три рубля. Она перекочевала из кармана Филонова-старшего в кошелёк моего деда.
А что это, если не оплата аренды? Ох, не скоро вернётся электрическая трамбовка!
Рубен жил на улице Революционной. Это за нашей школой и сразу направо. К концу моей жизни она станет главной. Обрастёт светофорами и будет блистать свежей разметкой на почти ровном асфальте. А пока это обычный просёлок. Года через четыре мы будем сдавать на нём норматив ГТО в беге на пять километров. Ни одна машина не повстречалась.
Я постепенно привык к новому старому виду моего города. Лишь иногда на ходу вспоминал будущие ориентиры. Вот здесь на углу будет стоять автоцентр «Мустанг» с пристроенной автомойкой. Напротив него – магазин электротоваров, с которым многое связано в плане бригадных шабашек. Чуть дальше…
А вот там, где «чуть дальше», они и сидели.
– Эй, ты, – произнёс мальчишеский голос, – а ну-ка, иди сюда! Дай двадцать копеек…
Я раздвинул кусты, присмотрелся. По памяти опознал Плута и Мекезю с Рубеновой улицы. Кажется, Толик Хренов. Думал, и меня они тоже вспомнят, скажут, мол, ошиблись, и отпустят без мордобоя. Да куда там! И рта не успел раскрыть, как кто-то ещё толкнул меня в спину и встречный кулак наискось прошёлся по лбу. Я успел отреагировать, принял его «на рога».
После первой пропущенной шайбы в голове просветлело. Исчезли ненужные мысли. Вспомнилось, что, судя по вчерашнему разговору, в частности, фразе «пошли они», мой будущий кум что-то не поделил с местными пацанами. Никого из них не пригласил на свой день рождения. Значит, что? Имеет место обида, которая смывается кровью. И я косвенно, но причастный, по этой причине и попал.
Пока я об этом думал, машинально поймал на ладони парочку кулаков. Тот, что был сзади, уже не мешал. Я услышал его дыхание и отмахнулся на звук усечённым ударом маваси. Что-то болезненно хрустнуло. То ли штаны разошлись по шву, то ли пах. Это тело я ни разу ещё не усаживал на шпагат, поэтому стало тревожно: смогу ли вообще стоять на ногах. Обошлось. Болезненно, но терпимо. Я даже куда-то попал, и тут же сменил дислокацию, чтобы тот, в кого я попал, не вздумал хватать меня за ноги, если успеет очухаться.
Не знаю, как всё это выглядело со стороны. Наверное, некузяво
[53]. Но уличных пацанов этот финт впечатлил, заставил быть осторожнее, не нападать, а держать плотную оборону. Это потом они осмелели.
