Монотонная серость Ацедьё проплывала мимо медленнее, чем хотелось. Вдова придирчиво разглядывала себя в маленькое никелированное зеркальце и интенсивно пудрилась. Как-никак ей предстоял первый за многие годы выход в свет, и плевать, если это будет дремучий лес и тухлый солончак. Сьомирина развлекалась исследованием ставшего еще более роскошным салона. Периодически она испуганно оборачивалась к окну. Ей все чудилось, что туман прокрадется в не замеченную щелку, и она раз за разом нажимала на кнопку газа стеклоподъемника и теребила свой браслет. Йойк спал недовольным сном – кот был жестковат. Только Йозефик обращал внимание на настойчиво не происходящие события за окнами автомобиля.
Бурная вечерняя жизнь Ацедьё подходила к концу, и аборигены, не меняя темпа, расходились по домам. Они игнорировали газолиновое чудовище при совершении своих маневров, отточенных годами однообразия до совершенства. Когда молодого вир Тонхлейна начинала завораживать мерная поступь пешеходов и еле проползающих бледных фонарей, он слегка поддавал газу и «КАФ» демонстрировал свой злобный характер. Он рыкал и пытался лягнуть водителя педалью.
Конечно, взбрыкивания и вопли двигателя могли привлечь внимание преследователей, если эти преследователи вообще существовали в природе. Они существовали. Вопреки всем законам жанра, они сами привлекли к себе внимание, и, вопреки законам все того же жанра, не внезапной засадой.
Йозефик заметил вдалеке знак с выцветшей надписью: «Вы покидаете Ацедьё. Желаем Вам счастливого пути и очень сомневаемся». Все больше раскисая, дорога шла через пустырь, вытоптанный во время забастовки рабочих «Консервной комбинаты гавани Ацедьё, осн. уточняется». В данный момент комбината, напротив, переживала небывалый наплыв желающих потрудиться. Все как один плечистые мужчины в приталенных куртках и кепи неуверенно переминались с ноги на ногу перед ящиком из-под кислого местного пива, на котором стоял пузатенький мужчина в кожаном фартуке и нарукавниках. Он, старательно хмурясь, записывал имена нежданно-негаданно свалившихся на него кандидатов. Он был доволен, очень доволен. Таких парней в Ацедьё если и сыщешь, то на комбинату точно не затащишь – все в море рвутся. Смущал его только один хроменький лысенький мужичок, тщетно пытавшийся бочком пролезть между остальными. Открытая дверь комбинаты и лившийся из ее набитых льдом недр свет упал на, похоже, сырокопченый глаз.
«КАФ», гордо насупившись, проехал между двух помятых «облыгов», раздавил пирамиду винтовок и газолиновых автоматов и, наконец, покинул Ацедьё.
– Бывай, Ацедьё! Бывай, Талецки! Поработал «на земле», поработай и на потрохах, – с диковатой улыбкой воскликнул Йозефик и помахал шляпой.
– Мы выбрались? – спросила напряженная, как пружина, Сьомирина.
– Определенно, госпожа Похлада, определеннейше! – бодро ответил Йозефик. – И если вы откроете окна здесь, здесь и здесь, то, без сомнения, почувствуете приятнейший вечерний ветерок.
Сьомирина так и сделала. «Приятный вечерний ветерок» шарахнул, как ледяная, завернутая в колючую проволоку рельса.
– Закрой немедленно! – зашипел Йозефик, которому показалось, что он лишился кожных покровов на левой стороне лица.
– А вот и не закрою! – звонко рассмеялась девушка. – Это же Сьом!
– Ветер. Давненько я… Эх, да что уж теперь? – прошептала вдова Гренн, упиваясь позабытым чувством.
Дорога петляла и карабкалась наверх, все охотнее стелясь под колеса. Чахлые, заморенные солончаками кустики и кривые деревца постепенно сменились суровыми корабельными соснами, по пояс утопающими в жиденьком тумане. Иногда на обочинах встречались изъеденные солью и ржавчиной остовы различных автомобилей.
Несколько часов пологого, еле заметного подъема, и «КАФ» наконец вынырнул из тумана. Над ним распахнулось небо, строгое, но прекрасное. Слева между соснами замелькало красными и желтыми вечерними бликами море. Только бледный язык тумана портил пейзаж, как брызги зубной пасты на зеркале. Вдова заплакала.
– Многовато впечатлений за один день? – ухмыльнулся Йозефик, – Не хотите вернуться и передохнуть?
– Тресни его, деточка, тресни скотину неблагодарную.
Сьомирина благодаря недавней тренировке справилась с задачей великолепно.
– Ладно. Признаю, был неправ, но оно того стоило. – Виртонхлейновское настроение от распахнувшихся вновь горизонтов улучшилось неимоверно. Ему хотелось петь, а такого он за собой не замечал отродясь, а может, и чуть дольше. От полной эйфории отделяла одна проблема.
– Госпожа Гренн, – Йозефик повернулся к ней алеющим и испускающим видимый жар ухом, – не хочется отвлекать вас от созерцания пейзажей, но вы случайно не знаете, как нам найти Дандау и Шелка?
– Знаю. Они у утеса Лас разбили лагерь. Во всяком случае, собирались, по словам господина Шелка.
Йозефик вскинул брови. Первый раз он слышал, чтобы Смитти Шелка называли господином. Вид у него всегда был радикально пролетарский.
– Тогда еще один вопрос. Где найти утес Лас?
– Вперед посмотри! – фыркнула Сьомирина.
И правда, чуть поодаль береговая линия вбивалась в море темным каменным клином, напоминающим голову грифа. На каждой развилке Йозефик старался выбирать дорогу, ведущую в направлении утеса. В конце концов они выскочили на тощую щетинистую дорожку, застывшую вдоль берега, как сведенный судорогой глист. Взошла луна и на черных как смоль волнах заплясали серебряные блики. Грани неторопливо приближавшегося утеса Лас заиграли в лунном свете, как колерные газолиновые трубки, еще больше делая его похожим на нахохлившегося грифа. На кончике «крыла» Сьомирина заметила крошечный живой огонек.
– Я нашла твоих друзей, – зевнула она. – Растолкай, когда подъедем.
С чистой совестью девушка свернулась клубочком, прикрылась хвостом Йойка и уснула. Пробивавшийся между деревьев лунный свет с полным удивления видом тыкался в адуляры на ее браслете – он же только оттуда улетел, и вот пожалуйста: опять там, где начинал. Вдова Гренн тоже дрыхла на заднем сиденье, мертвой хваткой вцепившись в свои саквояжи. Вир Тонхлейна охватила радость движения и перемен. Он смотрел на дорогу, думал сразу обо всем и ни о чем в мире и легонько улыбался так, чтобы на всякий случай спрятать блаженное выражение лица, если кто-то из попутчиков проснется.
К костру Шелка и Дандау он подъехал в середине ночи. Громко трещали ночные насекомые и храбро дохли в кожистых варежках пучеглазых козодоев. Бигги Дандау спал в коляске мотоцикла, бывшего даже не в обычной эксплуатации, а в рабстве, если судить по внешнему виду. Колени старика закрывали уши, а руки как-то неловко, окостенело обнимали винтовку с примкнутым штыком. Чем-то он напоминал засохшего между окнами паука.
Смитти Шелк сидел у костра и, периодически сплевывая, мешал подозрительное варево в котелке. Содержимое котелка, судя по запаху, умудрялось подгорать, а судя по звуку – активно кипело, но при этом не сдавалось и продолжало бороться за жизнь.
