Лингнум Амех благосклонно наблюдал за жалкими потугами своего оппонента изобразить сосредоточенное лицо. Он еще разок сжал пальцы ног, опущенных в таз со льдом, который по вполне понятным причинам был сокрыт под его столом. Небольшой заряд свежести колыхнул радиус его зрачков. Минутная стрелка доползла-таки до необходимой отметки, и суд официально начался. А если бы эта бронзовая дылда была порасторопнее, противнику засчитали бы техническое поражение и государственному обвинителю не пришлось бы и дальше сидеть в этом дурном воздухе.
Суд начался. Над залом громыхнул колокол часов. Дрожь воздуха, пробужденная этим звуком, передалась земле. Песчаный пол забурлил, и из песка, словно мифический остров Дырявого Корыта из вод морских, поднялась строгая мраморная кафедра. С нее бойко сбегали струйки неотличимого по цвету песка, отчего казалось, что она покрыта пульсирующими венами. Нет, это был не мигрензийский живой мрамор, а оптическая иллюзия, большим мастером коих слыл, да и был Либинарх Глюкло.
Зрители в зале затихли. Они и до этого вели себя тихо, но теперь они стали вести себя тихо злонамеренно. Только дребезг посуды на столе Йозефика нарушал тишину.
И тут появился судья Амех. Он был безобразно грузен и грузно безобразен. С тектонической медлительностью и вулканическим пыхтением он взошел на свое место. Лепестки зала колыхнулись, когда он повалился в кресло. Прибежал клерк и оправил на судье мантию, сам тот не мог с этим управиться в обозримый промежуток человеческой истории, так как, чтобы избавиться от мешающих запасов жира, необходимо было сжигать калории с эффективностью печально известных печей Калапеньки. С носа судьи Амеха сорвалась крупная капля пота, и до того, как она успела издать свой прощальный «кап», он с неожиданным проворством вбил ее в стол своим молотком.
– Введите обвиняемого, – сказал судья. Говорил он булькающим баритоном. Йозефик непроизвольно скривил физию. Такого отвратного и беспомощного существа он еще не видал, а в Заячьем Ручье это самое существо отчего-то было облечено властью. Это было очень неправильно. Он протестовал, но пока молча.
Между лепестков по левую руку от судьи и по правую от Йозефика появились конвойные в блеклой серой форме и фуражках с зеленым околышем. На поясе у них висели длинные измятые дубинки с изрядным пробегом по чужим ребрам и почкам. Их плотное кольцо скрывало обвиняемого, облаченного в покрытое разводами рубище или вообще в мешок из-под картошки. Один из конвоиров держал цепь, другой конец которой был прикован к стальному ошейнику на шее обвиняемой. В виртонхлейновском сердце поднялась волна праведного гнева. Чего-чего, а подобного обращения с кем-либо прямоходящим он принять не мог. Ощущение гадости усиливалось оттого, что в этом варварском месте его, вир Тонхлейна, родственнички оставили свой благостный след.
«Это что же за заслуги у герцога Януша были перед этим сборищем зверей? – зло подумал Йозефик. – И насколько глубоко он сам в этой благости купался? Это я к тому все думаю, дорогой мой, чтобы знать, как тщательно надо мне отмываться».
Конвоир раскидал песок в центре зала и достал из него массивное черное кольцо, к которому пристегнул цепь. Он повозился с замком и, когда тот щелкнул, с гадкой улыбкой отряхнул руки. Конвой удалился, и Йозефик наконец увидел столь тщательно охраняемого, а значит, невероятно опасного преступника. Прибойная волна гнева из сердца окрасила его лицо, а плотно сжатые губы, напротив, побелели.
– Обвинение, – прогнусил судья, прикрыв глаза, тем самым показывая свое полное безразличие к происходящему. Когда ему объясняли, что судья должен быть беспристрастным, то явно перегнули палку. – Обвиняйте.
Государственный обвинитель бодро вскочил из-за стола. Отточенными движениями ног он нацепил ботинки. Он сделал несколько шагов к центру зала и встал лицом к судье. К мокрым ботинкам лип песок, а закатанные штанины, о которых обвинитель, кажется, позабыл, нелепо болтались около его бледных тощих ножек.
– Я…
– Протестую!
– Но…
– Протестую!!! – прорычал Йозефик. Он тоже весьма бодро выскочил под светлые очи судьи Амеха и как бы невзначай наступил на ногу государственному обвинителю.
– Можете протестовать, – сказал судья и медленно взмахнул дряблой рукой, с которой незамедлительно сорвалась горсть потных капель.
– Но папа! – воскликнул Лингнум Амех, будто ребенок, у которого отняли игрушку. В ответ судья бросил на него неожиданно острый взгляд и недовольно скривил жирные губы. Обвинитель съежился и поспешил укрыться за своим столом. В своем смятении он забыл снять ботинки, перед тем как снова поставить ноги в таз со льдом.
– Я требую, чтобы суд уважал честь и достоинство моей подзащитной, – твердо сказал Йозефик подхваченную где-то фразу. Он старался не смотреть в сторону своей подзащитной и по совместительству лингнумской обвиняемой. О судах он знал мало, но предполагал, что перед складом жира за кафедрой надо изображать глубокое уважение, что не очень удобно делать, когда тебя колотит от гнева. А именно пресветлое чувство гнева вызывало у него происходящее в суде Заячьего Ручья. Йозефик выдохнул и добавил как можно мягче: – Я требую, чтобы с моей подзащитной сняли цепи… – Тут он сорвался: – Потому что это не коза какая-то, а человек и мы в суде, а не на скотобойне!
– Извольте себя в суде соответствующе, – сказал судья Амех и вяло стукнул молоточком. В зале все затихли, как мышки, укравшие у кота нечто ценное, допустим, то, чего так любят хозяева лишать своих котов. Он медленно кивнул в сторону Йозефика: – Принимается. Проследуйте на свое место. Конвой!
Йозефик шел по песку зала к своему столу, и его обуревали очень разнообразные чувства. Первый успех в судебных делах заставил его побаиваться провала. Он опустился на свое место и зачем-то ткнул спящего Йойка в бок пером. Наверное, хотел, чтобы не ему одному было неудобно. Тот только перевернулся на спину.
В зал с важным видом вошел конвойный, но как только судья сделал намек на то, что задумывается над тем, не стоит ли повернуть голову в его сторону, чтобы одним глазком взглянуть, как тот выполняет свои обязанности, тот метнулся бледной серой тенью и дрожащими руками вцепился в замок на шее обвиняемой. От волнения он не мог вставить ключ в замок и грохотал цепью, как дурак банкой с горохом. Судья все же посмотрел на конвойного. Из того весь пот в один момент вышел, форма потемнела от влаги, а кожа стала бледной и полупрозрачной, как лучший свечной воск. Такого испуганного существа Йозефик в жизни не видел. Конвойный, как сомнабула, медленно поднял восковые руки, вставил ключ в замок и повернул до щелчка. Судья отвернулся. Цепь с лязгом упала на песок.
Йозефик вир Тонхлейн теперь смог найти в себе силы посмотреть на свою подзащитную. Она шла к нему босиком по песку. Да, песок все же скрадывал печальность ситуации. По песку приятно ходить босиком. Это даже ассоциируется с чем-то хорошим и приятным, например с морем. Но тут-то моря не было, а вот подзащитная была боса. Она действительно была одета в мешок из-под картошки, подпоясанный бумажной бечевкой. Трудно носить мешок из-под картошки так, чтобы он не выглядел как мешок из-под картошки, но только если вы мужчина или картошка. На ней он смотрелся скорее как карнавальный костюм первобытной женщины. Но по-прежнему был мешком из-под картошки. В волосах торчала солома, хотя по цвету она от них не отличалась. Ссадины на шее и общая чумазость завершали работу над ее образом. Бедная, несчастная, испуганная – и, естественно, невиновная.
