В этом предании отражен реальный путь соколиной охоты в Японии: японцы научились ей от корейцев. А зародилась соколиная охота в Центральной Азии еще в доисторические времена.
Разведение ловчих птиц пользовалось среди аристократов древней Японии большой популярностью. Когда в столице Нара в усадьбе принца Нагая (?-729) археологами были обнаружены деревянные таблички (моккан) с надписями, свидетельствующими о доставке туда мышей, зайцев и воробьев, ученые поначалу не могли взять в толк, зачем это делалось. Но потом догадались, что это корм для соколов. В «диету» ловчих птиц входили также конина и курятина.
Некоторые государи соколиную охоту запрещали. Уверовав в заповеди буддизма, они считали убиение всего живого тяжким грехом. Но ничего из этих запретов не выходило — соколиная охота по-прежнему процветала. Среди самих государей были страстные поклонники охоты. Сага (809–823) даже написал трактат о соколах, а про Итидзё (986-1011) рассказывали, что его любимый сокол может поймать даже карпа.
Хэйанские аристократы искали (и находили!) прекрасное во всем. Вот как описывает историческое сочинение «Окагами» («Великое зерцало») сцену охоты, состоявшейся во времена правления Дайго (897–930). «…Императорский сокол Сирасо закогтил фазана, совершил круг и опустился на голову феникса, украшавшего императорский паланкин. Солнце скатывалось за край гор и сияло так, что алые листья клена, казалось, укрыли горы, подобно парче. Сокол сиял белизной, сверкал лазурью фазан. Сокол широко раскинул крылья и вправду пошел снежок — и в этом миге сосредоточилась вся сущность осени. Никогда не случалось зрелища столь изумительного!» (перевод Е.М. Дьяконовой). После смерти Дайго его любимых соколов отпустили на волю. И оказалось, что они тоже были привязаны к государю. «Они помедлили, прежде чем улететь». А в рассказе Мори Огай «Семья Абэ» утверждается даже, что после смерти хозяина его соколы покончили жизнь самоубийством, по-самурайски последовав за своим хозяином.
Любимым соколом дорожили так, что об огорчительном событии стали говорить: «Опечалился так, как если бы упустил с руки сокола».
Если даже вполне мирно и некровожадно настроенные аристократы не могли отказать себе в удовольствии выехать за пределы столицы, чтобы поохотиться, то что говорить о военных-самураях?
Сам объединитель средневековой Японии сёгун Токугава Иэясу (1542–1616) был страстным поклонником соколиной охоты. За свою неплохо запротоколированную жизнь он выезжал на охоту около тысячи раз. Если учесть, что охота могла длиться несколько дней, легко представить: Иэясу отдал охотничьим развлечениям значительную часть своего земного пути.
В Японии редко что ценится само по себе — японцы обычно считают это «что-то» полезным и нужным для другого. Вот и для Иэясу тоже охота не была самоцелью. Во всяком случае он говорил, что ценит ее поскольку, выезжая на охоту, он имеет возможность наблюдать жизнь простолюдинов, закалять тело и нагуливать аппетит. Подобное высказывание могло бы принадлежать и любому европейцу. Но вот утверждение Иэясу о том, что усталость и крепкий сон после пребывания на свежем воздухе удерживает его от посещения женщин уже не так очевидно: во времена Иэясу культивировался воинский дух и к любви во всех ее проявлениях самураи относились уже без того пиетета, который был свойственен хэйанским аристократам.
Зная привычки Иэясу, князья подносили ему соколов во множестве, а делегация из Кореи подарила ему в 1607 г. пятьдесят ловчих птиц. Для ловли соколов Иэясу отправлял своих людей по всей стране. Кроме прямых обязанностей, они выполняли и роль соглядатаев, что ценилось сёгуном весьма высоко.
На нашей планете проживает около 380 видов соколов, орлов и ястребов. Они питаются птицами, мелкими животными, грызунами, рептилиями, рыбой, насекомыми. Для охоты и дрессировки обычно используют только тех, пищей для которых служат птицы и мелкие животные. Японцы подразделяли ловчих птиц на два основных вида. При этом они исходили не столько из биологии, сколько из того, в каком возрасте они были пойманы. Птицы, пойманные птенцами, назывались судака, взрослыми — агакэ.
Судака легче поддаются дрессировке, но поскольку они не знают жизни в естественных условиях, они готовы напасть на любой движущийся объект. Зарегистрированы случаи, когда сокол-судака, привлеченный веселым помахиванием хвоста лошади, нападал на нее, вонзая когти в зад ничего не подозревающего животного. Когти соколов перед охотой слегка подпиливают, чтобы они не разорвали свою жертву на части, но и шкура лошади, согласитесь, — тоже не из брони. Судака атакуют собак, кошек и даже людей — то есть тех четвероногих и двуногих, на которых «нормальный» сокол никогда не нападает. Поэтому соколов-судака использовали для охоты на крупных птиц — журавлей, диких гусей, лебедей, цапель. Что касается агакэ, то с ними охотились на фазанов, перепелов, куропаток.
После периода Мэйдзи вместе с появлением огнестрельного оружия и ввезенных из Европы охотничьих пород собак соколиная охота быстро деградирует. В настоящее время от нее остались одни воспоминания. Впрочем, и «настоящая» охота — с собаками и ружьями — у нынешних японцев тоже не пользуется популярностью. Для этого у них не хватает ни времени, ни диких животных, ни птиц, ни охотничьего темперамента.
Про то, как Каннон змеей обернулась
[7].
Давным-давно жил-был один человек, живший тем, что выращивал соколов. И вот однажды хотел он поймать улетевшего от него сокола и бежал за ним по земле, следя за полетом. Приметил он тут, что сокол строит гнездо на высоком дереве, что росло в долине за дальними горами. Обрадовался он, что удалось сокола выследить, вернулся домой.
Прошло какое-то время и птицелов решил, что как раз хорошее время настало птенцов взять. И отправился за ними. Вот видит он, что за высокими-превысокими горами растет огромное железное дерево, распростершее ветви над глубокой-преглубокой пропастью. А на вершине дерева — гнездо с птенцами, вокруг которого сокол кружит. Глядит, а сокол тот очень красив. Ну, думает, стало быть и птенцы хороши быть должны. Забыл про все, на дерево полез. Кажется ему: вот-вот до гнезда доберусь. Но тут ветка под ним обломилась, и полетел он в пропасть. Упал на ветви дерева, что росло на склоне, схватился за них чуть живой. Что делать? Глянул вниз, а там пропасть бездонная. Глянул вверх — скала без конца-края, никак не взобраться.
Бывшие с ним слуги решили, что если хозяин в пропасть свалился, так непременно конец там свой нашел. Но все же решили вниз посмотреть. Подошли к обрыву, изловчившись, на цыпочки встали, вниз заглянули. Глядят так, а там за густыми ветвями и не видно ничего. Головы у них закружились, закручинились они, но так ничего и не увидели. Делать нечего — вернулись домой. Рассказывают: так, мол, и так. Жена с детьми плакали-кричали, да что толку? Хоть и не увидишь больше хозяина, но все же захотели пойти к обрыву. Но слуги сказали: «Только мы дороги не помним. Да там даже дна-то у пропасти не видать. Мы сколько ни глядели, а ничего не увидели». Да и другие люди тоже так сказали. Вот так никто никуда и не пошел больше.
