Что до собак, то, являясь существами одомашненными и «ведомыми», они путешествуют вместе со своими хозяевами и круг их брачных знакомств реально ограничивается собаками соседей хозяев. Т. е. оказалось, что определенной популяции соответствуют определенные породы собак. В связи с этим на основе «собачьего фактора» становится возможным моделировать и некоторые процессы этногенеза.
Танабэ Юити удалось доказать сходность генетического кода собак Хоккайдо и Рюкю, т. е. крайнего севера и крайнего юга Японского архипелага. Как это ни парадоксально, но и те, и другие по своим генам восходят к одному и тому же корню — тому собачьему типу, который господствует в Юго-Восточной Азии, например, на Бали и Борнео. Встречается он и на Тайване. Что до собак Центральной Японии, то они оказываются родственниками североазиатских собак, обитавших (и обитающих), в частности, в Монголии и на Корейском полуострове.
Вкупе с лингвистическими и чисто археологическими данными исследования Танабэ Юити позволяют с очень большой долей вероятности решить, как в реальности происходил процесс этногенеза на Японском архипелаге. Первоначально здесь обитали племена, говорившие на языке, близком австронезийским (языки ряда народов Юго-Восточной Азии), т. е. их очень далекие предки добрались до Японии откуда-то из района нынешней Индонезии, имея одной из промежуточных остановок Тайвань. Где-то около III в. до н. э. начинается процесс переселения в Японию людей с Корейского полуострова. Сначала они приплыли на своих лодках-долбленках на север острова Кюсю, а затем стали распространяться к северу. Будучи носителями гораздо более высокой культуры (они знали рисосеяние и металлургию, в то время как местное население занималось охотой, собирательством и рыбной ловлей), они сумели в результате вытеснить предков айнов на Рюкю и Хоккайдо, «разрезав» тех на две части, которые отныне были обречены вести сепаратную историческую жизнь и забыть как о существовании друг друга, так и о своих общих корнях.
Вот такой собачий этногенез получается, хотя собаки в истории японского народа играли гораздо меньшую роль, чем в Европе и России. С собакой охотятся, собака охраняет стада коров и овец. Но скотоводство на архипелаге было развито слабо, пригодных для охоты животных истребили тоже достаточно давно. Поэтому-то и собаководство особого распространения не получило. Так, шавки какие-то по улицам бегали.
Но получить собаку в подарок было все-таки весьма лестно. И европейцы в начале XVII века (когда иностранцев из Японии еще изгнать не успели) этим пользовались и дарили князьям мастифов и спаниелей, надеясь получить более благоприятный режим в своей «исторической» миссии — распространении христианства. Чуть позже, когда начались гонения на иностранцев, народные лубки не забыли про это, прочно связав образ европейцев именно с собаками: европейцев стали изображать в минуту отправления нужды в виде собак, поднявших заднюю ногу.
Как уже говорилось, в Японии издавна существовало буддийское убеждение в недопустимости лишения жизни любого живого существа. Этот запрет соблюдался далеко не всеми и далеко не всегда, но все-таки в некоторые эпохи он оказывал на жизнь страны весьма существенное влияние. Так, в этом отношении широко известен пятый сёгун из дома Токугава по имени Цунаёси (1648–1709). В 1685 году он выпустил первый указ, предписывающий гуманное отношение к животным. В результате ряда развивающих этот указ распоряжений объектом его действия стали лошади, коровы, собаки, кошки, курицы, черепахи и даже змеи. Сфера действия указа распространялась также на рыбу, которой отныне запрещалось торговать на рынках, что входило в решительное противоречие с привычной японцам рыбной диетой (аналогично достопамятным антиалкогольным указам советской власти). Исключение было сделано только для моллюсков. Чтобы обладатели декоративных золотых рыбок ненароком не сожрали бы своих питомиц, их владельцам было приказано сообщить, сколько рыбок у них имеется.
Современникам Цунаёси эти распоряжения запомнились прежде всего потому, что они имели последствия для собак домашних и бродячих. Простой народ считал, что Цунаёси запретил жестокое обращение с собаками потому, что он сам родился в год собаки и прозвал его «собачьим сёгуном». Доподлинно известно, что в каждом околотке был составлен список имевшихся там домашних собак с описанием их собачьей внешности. Поскольку время от времени представители властей сверяли этот список с фактическим наличием живности, хозяин потерявшейся собаки прилагал все усилия для того, чтобы найти ее, а если это не удавалось, пытался отловить похожую бродячую собаку или же своровать собаку еще у кого-нибудь. Собаковладелец был обеспокоен недаром, поскольку указ соблюдался строго. Так, вроде был документально зафиксирован такой случай: когда одного самурая покусала собака, и он, не долго думая, зарубил ее мечом, суд приговорил его к самоубийству посредством харакири.
В этих античеловеческих и собакофильных условиях люди реагировали единственно возможным способом: поголовье домашних собак сокращалось, поскольку никто не желал иметь лишних неприятностей. Бродячих собак тоже старались больше не подбирать и их число заметно увеличилось, в связи с чем сёгун распорядился создать сеть собачьих приютов, в которых содержалось до ста тысяч животных (как сук, так и кобелей, добавлю я, исходя из требований политкорректности).
Разумеется, такое положение не могло сохраняться сколько-нибудь долго. И хотя находившийся при смерти Цунаёси завещал, чтобы его распоряжения относительно собак выполнялись бы вечно, они были отменены ровно через десять дней после его кончины.
После «обновления Мэйдзи» начался крупномасштабный импорт породистых собак из Европы. Называли их довольно своеобразно — камэ (от английского «come here»). Владельцам таких собак казалось, что теперь они ведут передовую и шикарную жизнь.
Нынешние японцы к собакам привыкли. Они их любят, кормят на убой концентратами, моют шампунями до полного исчезновения псиного запаха и собачьих инстинктов…
Вот живу я себе в городе Киото. И с моего третьего, последнего, почти что птичьего, этажа открывается этот совершенно нетипичный для нынешней Японии вид, а именно: полкилометра круто уходящей вниз, никак не утилизированной унылыми строениями, земли — любимое место променада местного собаколюбивого населения. Из-за странного экзотического каприза здесь пытаются выгуливать по этим почти что родным для меня сорнякам даже модных ныне лаек, которые, ввиду своей непокорности местному отнюдь не сибирскому климату, оканчивают свою жизнь в пятилетием возрасте — самое время с каким-нибудь пропойцей Васей медведя травить. Несмотря на то, что прямо за моим домом встает на дыбы обросшая лесом гора, медведей здесь не видели, боюсь, уже давно. Думаю, что счет пошел на тысячелетия.
