Карты привились в Японии хорошо. Но не потому, что японцы стали активно играть в европейские карточные игры (хотя случалось и это). Карты полюбились японцам прежде всего ввиду их бумажной компактности. Играть же они стали по собственным правилам — бумажные карты были приспособлены для тех игр, которые пользовались популярностью в более раннее время.
Игроки. С гравюры середины XIX в.
В период Хэйан среди аристократов получила распространение игра в раковины. Поначалу смысл состязания состоял в том, чтобы участники предъявили наиболее красивые и экзотические раковины. У кого раковины диковиннее — тоги выиграл. На следующем этапе развития игры стали использоваться двустворчатые раковины съедобного моллюска — хамагури (Meretrix meretrix L). После того, как содержимое было уже съедено, верхнюю створку отделяли от нижней. Потом нижние и верхние створки (обычно их было по двенадцать) складывали особняком в середину круга. Затем каждый игрок по очереди тянул одну из верхних створок. Его задача сводилась к тому, чтобы угадать, какая из нижних створок — парная с его верхней. Если выбор был совершен верно, вся раковина отходила к нему.
Несколько позднее эта нехитрая игра была усовершенствована: к раковинам прибавилась поэзия. Теперь на нижней створке писалось окончание стихотворения, к которому было нужно подобрать его начало, начертанное на верхней створке.
С появлением же бумажных карт японцы стали использовать их на свой «раковинный» лад. То есть набор карт делился на две полуколоды — с началом стихотворения и его концом. Наибольшей популярностью пользовался знаменитый средневековый поэтический сборник «Сто стихов ста поэтов». То есть полный игральный набор состоял из двухсот карт. Бывали карты и со стихотворениями из других классических произведений.
Аристократы в свои раковины на деньги не играли — они были выше этого. Но вот в период Эдо, когда деньги приобрели настоящую стоимость, азартные горожане стали играть на деньги и в поэтические карты. То есть поэзия в это время стала обладать денежным эквивалентом. Существовали профессиональные игроки, которые зарабатывали поэзией на жизнь. Состязание проводилось следующим образом: его участники были должны максимально быстро и ловко завершить начало предлагавшегося им стихотворения.
Про то, как Дарума за монахами в Индии наблюдал
[33].
В давние времена был в Индии один монастырь. И было там монахов видимо-невидимо. И вот отправился Дарума в этот монастырь, чтобы посмотреть, чем там монахи занимаются. В одной келье имя Будды возглашают, в другой — сутры читают. В общем, — всюду по-разному делают. А вот в одной келье увидел Дарума двух монахов — лет им по восемьдесят или девяносто, — которые в го играли. Ни изображения Будды, ни сутр там не было. И ничего такого они не делали, только фигуры переставляли.
Ушел Дарума из их кельи, стал какого-то монаха расспрашивать, отчего так. Тот отвечал: «Эти старцы с юных лет в го играют, больше ничего делать не желают. Даже одного-единого словечка о Будде от них не дождешься. Другие монахи их за это не любят, дружбы с ними не водят. Потому что подношения-то они получают, а взамен что? Не по тому пути идут».
Услышал это Дарума и решил: что-то тут не так. Уселся рядом со старцами, стал смотреть, как они играют. Один — стоит, другой — сидит. И тут первый из них исчез. Очень озадачился Дарума. Но тут монах, которому надлежало ходить, снова встал у доски, а тот, что сидел, вдруг исчез, а потом снова явился. Вот оно как!
Дарума сказал: «Жалуются на вас: мол, вы только и делаете, что в го играете. Но я-то вижу, что вы просветления достигли. Могу ли я спросить вас, зачем вы в го играете?» Старцы ответили: «Многие годы за доской сидим. Когда выигрывают „черные“, значит победили мирские страсти — печалимся. Когда выигрывают белые, значит победило просветленное — радуемся. И всегда мы ждем, что черные, то есть мирские страсти, проиграют, а белые, то есть просветленное, выиграют. И вот потому-то мы и достигли просветления».
Дарума оставил их келью и рассказал другим монахам, чему его научили, и теперь каждый из монахов сожалел, что в течение стольких лет пренебрегал он двумя старцами и стали теперь монахи оказывать им уважение глубокое.
Про то, как две тысячи поклонений в храме Киёмидзу были проиграны в сугороку
[34].
Давным-давно жил-был молоденький самурай, служивший некоему человеку. Дел у него было немного, и, как положено всем людям, дважды совершил он тысячедневное поклонение в храме Киёмидзу. Вскорости после этого сел он играть в сугороку с таким же самураем, жившем в доме хозяина. Сильно проигрался и нечем было ему заплатить. Но его крепко прижали, и он с горя сказал: «Нет у меня ничего. Только и накопил, что две тысячи дней, что молился в Киёмидзу. Берите-ка это». Присутствовавший при том человек подумал по глупости, что это надувательство, и захохотал. А вот выигравший самурай сказал: «Очень хорошо. Готов получить, коли отдашь. Но с одним условием. Три дня будешь поститься, поведаешь об этом богам с буддами, напишешь записку, что передаешь поклонения мне. Вот тогда я твои поклонения и возьму». — «Договорились», — пообещал молоденький самурай.
Стал он поститься, а на третий день выигравший сказал: «Ну, а теперь — в Киёмидзу!» На самом-то деле молоденький самурай забавлялся в душе: есть же на свете такие болваны! И, обрадованный, отправился в храм. Как ему и было велено, написал записку и, позвав монаха, перед статуей Будды поведал о случившемся. А потом отдал выигравшему записку, в которой говорилось: «Две тысячи поклонений проиграны такому-то в сугороку». Тот взял записку и, обрадованный, простерся ниц. А потом ушел.
Вскорости после этого проигравшегося самурая вдруг схватили и бросили в темницу. А вот выигравший самурай так же вдруг удачно женился, разбогател, стал начальником и жил себе в достатке.
Кто-то о случившемся сказал так: «Хотя глазом эти поклонения и не видно, но если с сердцем принять их, Будда тебя пожалеет».
Игра в раковины
[35].
Девятая луна была на ущербе. Куродо-но Сёсё, сопровождаемый юным слугой, шел по предрассветной улице, подобрав концы своих шаровар. Сгустился утренний туман — никто не видел Куродо. Куродо обронил: «Вот бы найти сейчас какой-нибудь приятный дом, да такой, чтобы и ворота были не заперты…» Не успел он сказать так, как из утопавшего в зелени особняка заслышались слабые звуки цитры-кото. Сердце Куродо забилось быстрее, и он обошел вокруг ограды, пытаясь найти лаз, но глинобитная стена повреждена нигде не была. Куродо подумал в волнении: «Что за дама играет столь превосходно?» И тогда он велел своему слуге, который обладал приятным голосом, прочесть стихотворение:
