После того, как монах рассказал эту историю, он частенько с задором повторял «Ну кто же так делает!» и живот его сотрясался от смеха.
Монах принес свечу. Но его гость сказал, что пора уходить. Поставив свечу внутрь бумажного фонарика, монах проводил его до главных ворот храма. Луна обдавала их холодным сиянием. Ни на горе, ни в долине не было видно ни одного огонька. Оглядывая горы, гость произнес: «Мы перестали понимать радость, которую приносит лунная ночь. Только когда никаких фонарей не было, люди по-настоящему умели радоваться луне».
Монах тоже посмотрел на горы. «Да, это так».
— Когда сейчас поднимаешься в горы, часто слышен призывный рев оленей. Брачный сезон настал.
«А как там моя самка?» — спросил он себя, спускаясь по каменным ступенькам лестницы, ведшей к храму. «Наверное, как всегда, лежит на матрасе, подложив руку под голову».
В последние дни горничная стелила рано. Но он не ложился спать. Ему не хотелось завертываться в одеяло, он растягивался прямо на матрасе, прятал ноги в длинных полах своего кимоно, лежал на локте. Эта привычка передалась и ей. И вот теперь каждый вечер они растягивались — каждый на своем матрасе — в одинаковых позах и старались не смотреть друг на друга.
Выйдя из ворот храма, он подумал, что вот эта ее поза и есть его судьба. Он решил, что с этой судьбой бороться бесполезно.
«Поднимайся-ка! Сядь прямо! Что сказал?» — закричал он ей. Потом увидел, как пляшет фонарь в его дрожащих руках. На веках был ночной холод приближающейся зимы.
Глава 9
Люди
Как я стал японистом и им же остался.
Я родился в 1951 году. Нужны ли еще пояснения? Война кончилась шесть лет тому назад. Половина моих соклассников не знала своих отцов в лицо. Отцы победили Германию. А какой спрос с победителей? Их осталось немного, а оттого они жили по законам послевоенного времени, когда женщин осталось в живых больше.
Мне повезло — я родился в семье, где я мог пару лет видеть лицо отца. Но я все равно не помню его, потому что мужчин было меньше, чем женщин. И мужчины знали это.
Безотцовское воспитание имело для меня свое последствие — некоторую женственность образа чувств. Хорошо ли это? Я не отвечу. Я получился таким, каким стал.
Мои соклассники тоже стали, какими они стали. Они утробно смеялись, когда на школьном вечере я читал ломающимся голосом: «О подвигах, о доблести, о славе…», но потом я полюбил их просто за то, что они на этом вечере были. Мои мучения не были чрезмерными, потому что помимо стихов я любил мячик сильнее их. И мою быстроногость крыть было нечем — они прощали мне мою «Незнакомку». Я был капитаном школьной гандбольной команды, и мы выиграли третье место по Москве. С тех пор я не поднимался выше. Голы, которые я забил тридцать пять лет назад, я и сейчас оживляю в памяти, когда сон не идет ко мне.
Предварительный итог: к окончанию школы я знал немыслимое число стихов и ничего не знал про Японию. Для юноши моего поколения ничего в том особенного не было. Япония тогда еще не была на слуху. Миф о Японии еще не успел превратиться в заразу.
В общем, из моего 10-го «Б» почта никто не пожелал заниматься чем-то гуманитарным, т. е. человеческим. Шел 1968 год. Страна платила свои подачки за то, чтобы люди определялись по военной линии. В военные не пошел никто, но зато столько светлых голов захотело придумывать что-нибудь разрушительное. Бомбы, ракеты, подводные лодки… В августе этого самого 1968 года советские войска оккупировали Чехословакию.
А что я? Я хотел сочинять что-нибудь замечательное. Никакого creative writing’a для пацанов тогда предусмотрено не было, и потому у меня родилась шальная фантазия сдавать экзамены на факультет журналистики МГУ. По полному незнанию жизни профессия журналиста казалась мне тогда авантажной. Меня спас мой дядька. Он был китаистом. Дядя Витя сказал: «Ты что, с ума сошел? Ты же честный человек! Тебе ремесло нужно. А ремесло — это язык. Попробуй-ка японский — не пропадешь».
Вообще-то говоря, была мне прямая дорога на филфак или же на исторический. Это все-таки как-то логичнее — интересоваться родной словесностью и такой же историей. Но после дядиных слов что-то запало в мою подсознанку, потому что в результате усиленного штудирования доступных мне пособий и отечественная словесность, и отечественное прошлое перестали вдохновлять меня: классовая борьба с матом-диаматом выжрали из предмета самое существенное — человека.
Словом, дядя Витя спас меня от позора и дисквалификации. По его наущению я подал документы в Институт восточных языков при МГУ. И никогда не жалел об этом.
И не в том дело, что учителя или же студенты были там особенно хороши. Исключения встречались, но большинство учителей-профессоров были деятелями на ниве просвещения, замученными советско-партийными кошмарами. Большинство студентов ввалились в институт из приличных семей советских деятелей среднего пошиба, и в голове у них не оставалось места на глупости. В голове у них были зарешеченные окна советских учреждений за пограничными рубежами и какой-нибудь доппаек за знание сверхсекретных материалов (впрочем, по мировым понятиям ничтожный — видимо потому, что никаких секретов на самом-то деле не было). Детей совсем уж отпетых родителей предпочитали Институт международных отношений — их папочки любили своих отпрысков и желали им не костоломной партийной карьеры, а чего-то более европейско-парижского.
Но сам предмет изучения был выбран правильно. Это я понимаю задним числом. Этот предмет, при всех издержках заведения, для поступления в которое требовалась рекомендация райкома комсомола, открывал инаковость мира. Сам японский язык говорил: есть буквы и есть иероглифы, писать можно слева направо, а можно — справа налево. Не говоря уже обо всем остальном: можно пить черный чай, а можно зеленый, можно сидеть на стуле, а можно и на циновке. То есть получалось, что жить можно и так, и эдак. И это было потрясающее открытие. Так я обрел вторую родину.
Страна гналась за Америкой, и Восток к тому времени в фантазиях советских пропагандистов был идеологической обочиной. А на периферии, как известно, хватка «большого брата» всегда слабеет. В особенности если заняться такой бесполезной штукой, как древность. Не имея желания растрачиваться в борьбе с превосходящими силами противника, я предпочел древне-средневековую Японию. Задача формулировалась так: спрятаться в коридорах востоковедения.
У меня были славные предшественники: Н.И. Конрад, Н.А. Невский, Н. Фельдман, В.Н. Маркова, И. Львова, А.Е. Глускина, Н.А. Иофан… И по уровню концентрации компетенции и порядочности на один квадратный метр маленькое сообщество знатоков старой Японии, равно как и старого Востока вообще, сильно превосходило остальную часть отечественного востоковедения. «Он занимается современностью», — так пренебрежительно аттестовали мы людей, которые казались нам никчемными. Еще бы: нас не жаловало премиями начальство, но зато и не особенно неволило в части выбора тематики исследований. Я хочу сказать, что врать приходилось меньше. Нас печатали с неохотой, но печатали — у коммунистов было представление о том, что наука — это хорошо. Потому что на самом-то деле больше всего на свете они хотели быть принятыми в «высшем» обществе, где негр открывает вам дверцу автомобиля и подает что-то вроде манто. А высшее общество — это высшее общество, там никчемное знание ценится.
