Книги и статьи про древне-средневековую Японию были наперечет, но зато каждая публикация становилась событием. Моя первая книжка переводов была составлена из средневековых буддийских рассказов. Пользуясь случаем, в предисловии я писал, в частности, о причинах тяги читателя к японской литературе эпохи Хэйан: «Возможно, именно в откровенной „непубличности“ произведений аристократок и заключается секрет популярности их творчества среди значительной части западной интеллигенции, пресытившейся тоталитарными формами мышления XX в.». Книга вышла в свет в 1984 году. Мои коллеги, читавшие книгу в рукописи, единогласно утверждали, что цензура эту фразу не пропустит. Книга вышла в свет под названием «Японские легенды о чудесах». Цензура и вправду вычеркнула из заголовка слово «буддийские», но за «тоталитарные формы мышления» никто не уцепился. Мускулы режима сделались дряблыми. Но искушенный советский читатель понимал — что к чему. Тираж в 70 тысяч экземпляров был распродан мгновенно. На черном рынке за книгу давали 10 рублей, а стоила она 80 копеек. Я знаю человека, который своровал мои «Чудеса» из библиотеки. Я этим горжусь.
Так же как и книги про древне-средневековую Японию, и мы тоже были наперечет. Мы, спрятавшиеся в библиотеках за свои фолианты, так спасали себя от нравственного и интеллектуального вырождения. Мы, часть страны. И, как часть страны, мы получали свою долю общенационального богатства — зарплату. Как и во всех мыслимых уголках страны, доля эта была невелика, но достаточна, чтобы восполнить энергетические расходы научного организма полуотравленной колбасой по два двадцать. Доллар тогда стоил шестьдесят копеек.
С перестройкой и распадом Союза нам померещилось, что мы, наконец-то, окажемся действительно востребованными. Все, что копилось-отлеживалось в письменном столе, было вывалено на книжный прилавок. Это вызывало иллюзию благополучного состояния дел в отечественной японистике. Когда я дарил коллеге свой очередной перевод, он, будучи по стечению непонятных мне обстоятельств сторонником общественной собственности на средства производства, с некоторой горечью заметил: «Ничего мне в нынешней жизни не нравится, но только переводов японской классики за последнюю пару-тройку лет вышло больше, чем за все годы советской власти».
Но довольно быстро стало понятно, что имевшиеся в письменном столе запасы — конечны. В связи с переходом читателя на детектив и телевизор наши книжки попадали теперь в категорию «интеллектуальных бестселлеров» — тиражи стали стремительно падать. Падают тиражи — падают и гонорары. За книгу, на которую ты потратил пару полновесных лет, ты получаешь в лучшем случае 500 у. е. Неплохо, конечно, для доктора наук с зарплатой в 50 ежемесячных долларов, но и при такой прибавке прожиточного минимума не получается.
Иными словами: нам было предложено сменить стратегию выживания. И теперь речь пошла о выживании физическом. Если руководители СССР заботились о витрине, одним из экспонатов которой является и гуманитарная наука, то люди, пришедшие им на смену, никаких сверхидей, похоже, не имели и не имеют. Если руководители прежние затыкали нам рот, то руководители нынешние бросили клич: спасайся, кто как может! Интеллектуальные ресурсы японистики и так не были чересчур велики, сейчас они тают с головокружительной быстротой: люди умирают, уезжают, переквалифицируются. А новое поколение выбирает в силу вполне уважительных причин что-нибудь поближе к банковской сфере. Что, возможно, совсем неплохо для банков.
Что значит сегодня быть японистом, т. е. человеком, который желает изучать Японию? Я говорю об оставшихся. О тех, кто не бросил свое дело на полпути, не стал заниматься коммерцией или чем-нибудь еще.
Есть три стратегии выживания.
Стратегия первая: уехать в Японию. Довольно многие выбрали этот путь. Однако в Японии иностранные японисты не нужны — слишком велика конкуренция, слишком разнятся подходы к предмету. Японцам нужно совершенно конкретное знание (в школе чайной церемонии такой-то принято наливать воду в котелок левой рукой так, чтобы мизинец был оттопырен), и мы с нашими культурологическими идеями там совершенно не ко двору. Так что переехавшие в Японию российские японисты отдаются преподаванию русского языка и литературы, что повышает уровень знания японских студентов о России, но зато сами преподаватели русского в области японистики работать в полную силу не в состоянии. Потому что надо готовиться к занятиям.
Стратегия вторая. Преподавать в нескольких университетах в России. Мне известны случаи, когда люди вырабатывают до 40 часов лекционной нагрузки в неделю — при том, что 8 часов — это почти что предел. Если, разумеется, ты хочешь заниматься и наукой тоже.
Стратегия третья. Время от времени уезжать в Японию, зарабатывать там денег — грантом или же преподаванием, а в России постепенно проедать их, занимаясь наукой и воспитанием следующего поколения японистов. Это мой случай.
Несмотря на вышеперечисленные гримасы истории, я ощущаю себя вполне счастливым. Потому что занимаюсь любимым делом, в котором нет предела совершенству. Потому что временами ощущаю себя полным неучем. Потому что история — японская и российская — научила меня, что времена, как и страны, бывают разные. Бывали и много хуже. Твоя же задача — ежедневно проверять свой почтовый ящик, в который ветер истории доносит весточки с обеих твоих родин. Ну а ты, как можешь, отвечаешь на них.
Гуманитарии всех стран, соединяйтесь!
Путешествуя от Москвы до дачи, поневоле вступаешь в разговоры. И, конечно же, твой собеседник желает не просто раздавить с тобой бутылку или же перекинуться в карты, но и узнать — чем ты на жизнь зарабатываешь. Вопрос — простой, а ответить на него — сложно. По юности летя отвечал честно — историк я, мол, что ни спроси про японскую историю — все тебе без заминки отвечу. И встречал полное непонимание, потому что за первым вопросом регулярно следовал второй: а на кой это нужно?
Утомившись отвечать на второй вопрос, я придумал себе такую «отмазку»: переводчик я. А с переводчиком — все понятно. Ну, переводит себе человек, что ему начальство скажет — что-нибудь про мирное использование атома или еще про что такое в народной жизни употребимое. Все таким пробавляемся.
Улучив минуту для откровенности, поинтересовался у американских японистов насчет общественного резонанса в оценке их общественной полезности. Ответ получил сходный: налогоплательщик озабочен тем, как бы поскорее сбросить нас со своей трудовой загорелой шеи.
А вот в Японии народ совсем другим озабочен. На публичную лекцию по древнейшей истории по тысяче человек приходит. Слушают тщательно и вопросы со смыслом задают. Случаются, правда, и исключения. Вот читаю я там лекцию — про японские же древности. И вполне остаюсь доволен связностью своего рассказа. «Есть ли вопросы?» Есть, разумеется. Там находка какого-нибудь самого паршивого курганчика на первых страницах общенациональных газет печатается!
«Я — человек рабочий» (нутро у меня холодеет — сейчас скажет: «а на фига?»). «И как человек рабочий, хочу вас прямо и откровенно спросить. Вот вы, профессора, всю японскую страну перерыли своими раскопками, каждый день в органах массовой информации светитесь. А кто эти курганы, горшки керамические и мечи непосредственно находит? Вы, что ли? Нет, не вы, а мы — простые, как мычание, землекопы. А почему это только вас в телевизоре показывают?»
