Здешние кобеля не отзываются
на кличку «Бля!». Это — верный
симптом, что годы труда
не проходят зря, и счет в банке
оттягивает карман. Иногда
кажется, что события типа «Пли!»
уже отгремели. Бегущая
волна вишневого цвета — ах! —
покрывает архипелаг. Под сошедшей
пеной открываются города
с их парламентами, кладбищами,
солдатней и прочими
атрибутами подзабытого эпилога.
* * *
Невиданные цветы, вроде магнолии,
бьют свои чашки о землю.
Впрочем, речка местной весной весьма
мелка, ибо этой воде
агрегатное состояние снега
неведомо. Нужно дождаться
дождя. Еще раз впрочем, аборигены
плюют на это дело с моста.
Подлезая под сакуру, восполняют
сухость русла умеренным градусом.
Еще раз впрочем, настроение
их весьма приподнято, словно
бьющий наотмашь флаг
в огромной стране,
где кончается пост
перед вскрытием льда.
* * *
Море рябит, лужи побеждены,
Речки слишком быстры.
То есть Нарциссу не произрасти,
ибо окна здесь слишком чисты,
а твои мешки под глазами
налиты горечью пива и чая.
В зеркалах — впечатаны души
предков, в том числе и твоих.
Их глаза все добрее
с приближением смерти.
* * *
Когда горят на горе японские клены,
сама собою бледнеет кожа белого человека.
Сколько б ни прожил — не позабудь,
что все рукотворное — только слепок
с прижизненной маски
раскаленной растительной массы,
раздуваемый местным Бореем.
Глава 11
Интерпретации
Развесистая сакура, или Япония в свете застоя.
Человек не может без идеала. Не может без него и общество. Временно́е воплощение идеала различно. Одни общества почитают за таковой некий «золотой век», другие провидят идеал в будущем (коммунизм), третьи настойчиво предлагают считать «золотой век» уже наступившим (сталинизм, современные западные общества). Существуют и утопии, переносящие идеал в другие страны, туда, где жизнь устроена богато и «по справедливости». Таков остров Утопия Томаса Мора, такова Полинезия в восприятии европейцев XVIII в., таковы США в глазах значительной части нынешнего населения России. Долгое время «пролетарии всех стран» обращали свои взоры к СССР.
Профессионально занимаясь Японией, я не мог не ощутить постоянно растущего интереса широкой публики к этой стране. Особенно заметно этот интерес стал проявляться в брежневские «годы застоя». Столкнувшись с невозможностью реализовать свои трудовые и творческие возможности, в свободное от очередей время люди переключали свое внимание на заграничье, предпочитая мишурный блеск собственной серости. Мода же именно на Японию имела под собой и некоторые другие основания — стремительное превращение этой страны из поверженного противника в суперсовременную технико-экономическую державу. Но дело отнюдь не исчерпывается экономикой — ФРГ поднялась из послевоенных руин не менее быстро. И хотя японцам удалось несколько потеснить США на некоторых направлениях экономического и научно-технического прогресса, уровень жизни на Японских островах еще сильно отставал от американского.
Тем не менее, статус Японии в структуре мировидения позднесоветского человека был совершенно необычен. Резко увеличилось число желавших изучать (но так и не изучивших) японский язык, возникали кружки икэбаны и каратэ, редкие публикации по культуре Японии и более многочисленные переводы художественной литературы (особенно поэзии) пользовались невероятным успехом, по рукам ходили доморощенные переложения не слишком профессиональных западных изданий по дзэн-буддизму. Слова «ваби» и «саби», «сатори» и «хайку» стали знаком приобщенности к некоему духовному ордену. Массовому интеллигентскому сознанию Япония представлялась территорией, покрытой бесконечными садами камней, в которых аборигены под сенью сакуры предаются размышлениям о мимолетности жизни и — чуть что — слагают стихи.
И это при том, что пресса и телевидение планомерно информировали о забастовках и милитаризации. Но вера в беспристрастность газеты «Правда» была уже окончательно подорвана, и «минус-информация» (в которой, между прочим, далеко не все было ложью) проходила мимо ушей. Люди твердо знали, что им лгут относительно порядка в их доме, и распространяли свое недоверие на все заграничные вести.
К тому же недоброжелательство пропаганды по отношению к Японии никогда не достигало степени накала, свойственного разоблачению других «империалистических акул» — США, Великобритании, ФРГ. А ведь был еще и Китай! Так что на Японию идеологических сил оставалось мало. Кроме того, советским правителям Япония нравилась лично — потому, что они видели в ней неосуществленный на родине идеал: экономика процветает, но в то же самое время граждане слушаются приказаний правительства, чтут пожилых людей и не грубят им, ставят общественное выше личного, а автомобилисты неизменно следуют правилам дорожного движения. Проституция запрещена, но существует практически легально, напиваются японцы с малой дозы, но часто, и песни деревенские позабыть еще не успели. Милое дело — коммунизм, да и только! Да и ядерного оружия в запасах нет, и пока что не предвидится.
И все это привело к тому, что вполне прикормленным и партийным людям, писавшим о Японии, позволялось прилюдно признаваться в любви к ее культуре и народу. Такова «Ветка сакуры» В. Овчинникова, выпущенная в свет отдельной книгой в 1971 г. Годом раньше корреспондент «Правды», вполне добросовестно отрабатывавший свою партийность в ежедневных выпусках, вдруг разразился на страницах полуопального «Нового мира» сочинением о национальном характере японцев. И это в стране, которая объявляла себя совершенно вненациональной! Необычайный успех книги свидетельствовал не только о литературных дарованиях автора, но и об ожиданиях публики, которой хотелось, чтобы хоть где-то все было бы хорошо. К тому же читатель прекрасно знал, что японцы невелики ростом и не боялся их. А вот какие-нибудь англосаксы… Совсем другое дело.
Еще одним фактором, способствовавшим возникновению и закреплению представлений о сказочной стране, было практически полное отсутствие личных контактов с японцами и Японией. Мы слушали «Голос Америки», «Свободу» и Би-би-си, наши соотечественники уезжали на Запад. В радиосообщениях и письмах чужая жизнь обретала бытовые подробности, которые лишают действительность ореола таинственности. И несмотря на то, что «дома» нам твердили о глобальном противостоянии двух социально-политических систем, мы имели пересекающееся прошлое и общую культуру. Запад казался нам понятным (считаю это убеждение иллюзией, но многим действительно так казалось).
