Цикл деторождения в мифе может быть описан в виде цепочки. Встреча → ухаживание → соединение → рождение детей ссора → расставание. Удерживая в поле своего внимания всю эту единую мифологическую цепочку, культура исторического времени дробит ее на составляющие. В значительной степени благодаря этому процессу в более позднее время появляются отдельные жанры словесности. Так, японская классическая поэзия огромное внимание уделяет ухаживанию и расставанию влюбленных, а все стороны жизни, связанные с деторождением, отходят к прозе.
Язык любви оказывается в результате столь всепроникающ, что с его помощью становится возможным иносказательное описание и истолкование ситуаций, совершенно, казалось бы, посторонних по отношению к оригиналу.
В хронике «Нихон секи» приводится стихотворение, которое, по мысли составителей, имеет предсказательную силу:
Не знаю лица,
Не знаю и дома того,
Кто повел
Меня в рощу
И спал там со мной.
Ситуация, которую описывает это стихотворение, вроде бы предельна ясна: она имеет непосредственное отношение к любовному (эротическому) происшествию. Эта песня — некоторое послесловие к распространенным в древней Японии брачным играм утагаки, когда запреты обычного времени переставали действовать.
Какое же истолкование предлагает сама хроника? Оно — чисто политическое и замешано на интригах придворной жизни (не вдаюсь здесь в ее хитросплетения): «Песня указывает на Ирука-но Оми, который был неожиданно убит во дворце руками Саэки-но Мурадзи Комаро и Вакаинукаи-но Мурадзи Амита».
Еще одна песня, первоначально предназначавшаяся для исполнения во время брачных игрищ, гласит:
Пусть возьмет мою руку
Мягкая рука
Мужчины, что стоит
На горе напротив.
Чья же грубая рука,
Грубая рука
Берет мою руку?
Хроника толкует песню так: «По прошествии нескольких лет стало понятно, что эта песня обозначала, что Сога-но Курацукури окружил принцев Камицумия на горе Икома».
Таким образом, язык любовных переживаний становится языком описания событий, которые не имеют к любви абсолютно никакого отношения.
В Европе и в России по сравнению с синтоизмом более известен японский буддизм. Спору нет: он внес огромный вклад в японскую культуру, привнеся в нее, в частности, печаль неизбежного расставания. Не следует забывать, что рядом с буддами существовали и податели жизни — синтоистские божества. И мощный творительный, деторождающий потенциал мифа никогда растрачен не был, то есть буддизм заполнил ту нишу печали и расставания, занять которую синтоизм не хотел или же не смог. Но энергия роста растений, но плодотворная энергия размножения людей, всегда оставались во власти синтоистских божеств и почитавших их людей, так что конкурирующие (взаимодополняющие?) эмоции оказались разведены ситуативно. И сложилось так, что буддизм стал обслуживать похороны (в обиход вошло кремирование), а синтоистские жрецы были признаны специалистами по части радости рождения и свадеб. При этом «аудитория» первого и последнего обрядов жизненного цикла совпадала.
Но так было в жизни, в реальном круговороте ритуала. Литература же, польстившись на заморско-буддийское пренебрежение к радостям жизни, стала «интересничать», что, впрочем, отнюдь не помешало ей создать великие памятники тщетности отдельно взятой человеческой жизни.
Японская литература предпочитает описывать не саму любовь, а прощание. Совершенно естественно, что прощанию предшествовала любовь, даже если она (по законам жанра) и не сумела попасть на страницы поэтических или же прозаических произведений. В то же время прекрасно известно, что численность населения Японии до самого последнего времени увеличивалась весьма успешно. То есть жизнь продолжалась и не знала перерывов, несмотря на бесконечные рассуждения о ее неизбывной бренности.
Информационный беспредел древности.
Современный человек склонен преувеличивать уникальность времени, в котором ему выпало жить. Обладатель компьютера с гордостью называет нынешний век «веком информации». Такая формулировка предполагает, что раньше никакой информации не было. Разумеется, это не так, хотя — спору нет — информационные технологии продемонстрировали в последние десятилетия ощутимый прогресс.
Управление в Японии VIII века, а это была эпоха расцвета древнеяпонского централизованного государства, осуществлялось с опорой на письменность. Писцы заносили на бумагу все распоряжения центральных ведомств и все отчеты нижестоящих учреждений. Согласно японскому законодательству, устные распоряжения даже государя не имели юридической силы и не должны были быть принимаемы к исполнению. В связи с таким уважительным отношением к письменному слову до нашего времени дошло не так мало древних документов.
Совершенно понятно, что массовый обмен письменной информацией мог быть обеспечен только при условии организации планомерного процесса обучения. Действительно, школы чиновников создаются в Японии достаточно рано: столичная — в 670 г. (около 450 учеников), провинциальные — в 701 г. (с числом учеников от 24 до 60, количество провинций составляло около 60). Кроме того, существовали специализированные школы медицины и астрологии (общее число учеников — около 110). Совокупное число чиновников составляло около десяти тысяч человек, и все они были грамотными. Если учесть, что какое-то количество буддийских монахов получало образование при монастырях, станет понятно: система образования для своего времени была поставлена весьма неплохо.
В самом общем виде партнеров по «бюрократическому» общению можно подразделить на две категории: центральные ведомства (т. е. учреждения, располагавшиеся во дворце императора в Нара) и местные органы власти (управления провинций, управления уездов и села). Властная вертикаль была выстроена строго иерархически, закреплена законодательно и поэтому ни один орган не обладал свободой выбора. Центр имел своим партнером провинцию, провинция — уезд, уезд — село. При этом обмен документами не мог, как правило, осуществляться по горизонтали — скажем, между отдельными провинциями или уездами.
Приказы и донесения доставлялись по достаточно разветвленной сети дорог с устроенными на них почтовыми дворами. Расстояние между островом Кюсю и столицей Нара покрывалось государевыми гонцами за четыре-пять дней, а между северо-восточными районами Хонсю и столицей — за семь-восемь дней.
Над перепиской деловой документации напряженно трудились писцы. В столице, которая к этому времени была уже перенесена в Хэйан, их число составляло 152 человека в начале VIII в. и 390 человек — в X в. Сохранившиеся данные по переписчикам буддийских сутр позволили историку Сакаэхара Товао прийти к выводу, что каждый из них переписывал в день около 3800 иероглифических знаков. Я исхожу из допущения, что переписчик на государственной службе выполнял тот же самый объем работы, что и переписчик сутр. Отклонения, безусловно, возможны, но вряд ли они носят принципиальный характер.
