Однако в послевоенной японской модели прошлого «непропорционально» большое место заняла именно археология. Дело в том, что в предыдущий период господства «японского фашизма» самоидентификация государства и этноса осуществлялась прежде всего с помощью памятников письменности, причем в первом ряду стояли, естественно, самые ранние произведения — «Кодзики» и «Нихон сёки». При этом тогдашнее государство полностью монополизировало право на их интерпретацию, и честные исследователи этих произведений подвергались безжалостным гонениям. Достаточно вспомнить хотя бы блестящего исследователя древних текстов Цуда Сокити, подвергнутого суровым преследованиям по всем законам военного времени. Открытое и циничное использование правящими кругами произведений древней словесности оставило горькое послевкусие: эти вполне «нормальные» для своего времени памятники стали восприниматься в качестве непременного атрибута авторитарной и крайне агрессивной власти, хотя дело было, разумеется, не в них самих, а в том, как они использовались.
Однако традиция самоидентификации с помощью обращения к прошлому была слишком укорененной, чтобы в одночасье полностью отказаться от нее. Поэтому в послевоенное время место писаной истории в значительной степени заняла археология. При этом происходило постепенное «отшелушивание» конкурирующих идеологий, т. е. всего того, что не отвечало глубинным основам японской культуры — ныне и коммунистические идеи, и сладкие голоса новоявленных религиозных лидеров свою аудиторию либо уже потеряли, либо стремительно ее теряют.
Одно из свойств чисто археологического материала, которое в данном случае было подсознательно сочтено за безусловное достоинство, заключается в том, что археология ничего не в состоянии сообщить нам о «событийной истории». Иными словами: нам не известны ни имена творцов археологических культур, ни их поступки. И если критический ум всегда способен предъявить любому из «исторических» деятелей определенные претензии как этического («а вот эту казнь вряд ли можно признать гуманным поступком»), так и прагматического свойства («а вот реформы эти носили половинчатый характер»), то археология в силу бесписьменных свойств материала, который ей достался в наследство, про все это не знает ничего. Поэтому как сами археологи, так и примкнувшие к ним «обыватели» озабочены совсем другими проблемами: как осуществлялась выплавка металла, как выглядело жилище древнего человека, что он ел на ужин и т. п. И каждая новая находка утверждает археологическую аудиторию в мысли, что этот вполне абстрактный человек соображал весьма неплохо, умел многое, отправлял свои ритуалы, т. е. в чем-то был похож и на нас. Ну и вообще — человек этот был вполне неплохим парнем со своими сложностями в жизни («Мамонты вымерли, а что тогда есть? Надо сельским хозяйством начать заниматься»). Словом, между ним и нами устанавливается контакт весьма интимного свойства, не отягощенный излишними подробностями о его представлениях о добре и зле.
Для того, чтобы эта схема стала бы движущейся моделью, надо было сжиться с мыслью, что «мы» и «они» имеем что-то общее. И тут «обычная» история, имеющая дело по преимуществу с реалиями государственно-этнического сознания («они жили в государстве Япония, и мы в нем живем — значит, все мы японцы, и культура у нас тоже — общая на всех»), оказывалась бессильна. Очень показательно, что блестящая в своей экспрессии древнейшая культовая керамика, связанная своей глиной со всеми духами японской земли, не была до войны предметом специального искусствоведческого внимания на том основании, что создатели этой керамики еще не были японцами. Это утверждение невозможно оспорить с научной точки зрения и сегодня: ни антропологически, ни культурно этих людей невозможно считать даже протояпонцами. Однако сейчас этот ограничитель перестал быть хоть сколько-нибудь действующим, поскольку в общественном сознании произошел важнейший перелом: взамен этнически ориентированной истории утвердилась «история территориальная». И теперь учебник по «сквозной» истории Японии — это, в строгом смысле, не история государства Япония и японского этноса, сколько история населения, обитавшего с палеолитических времен в определенной географической зоне, которая в настоящее время носит название «Японский архипелаг».
Однако осознание этого действительно нового подхода является предметом по преимуществу научного осмысления, не выходящего за пределы страниц специализированных изданий. Массовое сознание вполне уверенно считает, что люди палеолита — это и есть (культурно и антропологически) непосредственные предки нынешних японцев.
В массовом сознании остается и другой продукт археологической науки: периодизация, которая применима исключительно по отношению к самой Японии. Даже по отношению к палеолиту, термину, достаточно прочно вошедшему в научный и околонаучный оборот, наблюдаются непрекращающиеся попытки назвать его каким-то «уникальным» способом — например, периодом Ивадзюку (по названию первой, обнаруженной в 1949 г. стоянки, которая была определена как палеолитическая). Все остальные археологические периоды вообще никогда не имели и не имеют международных соответствий. Так, все японцы знают, что такое «период дзёмон» (назван так по керамике с характерным «веревочным орнаментом»), но мало кто знает, что такое «неолит». Каждый скажет, что «период яёй» назван так по району Токио, где была впервые обнаружена свойственная для этого времени керамика, но словосочетание «бронзово-железный век» может вызвать лишь вопросы. Японские археологи-теоретики утверждают при этом, что номенклатура археологической периодизации была разработана европейскими исследователями, которые не принимали в расчет японский материал. А этот материал никак не вписывается в предлагаемую.
Спору нет: поскольку любая культурная и археологическая региональная традиции безусловно обладают определенной спецификой, то и никаких формальных претензий к такой периодизации предъявить нельзя. Следует лишь иметь в виду, что и сами ученые (включая, разумеется, и вашего покорного слугу), несмотря на заявляемую ими «объективность», являются продуктом своей национальной культуры — со всеми ее плюсами и ограничениями, которые она налагает. Не следует забывать и о том, что японская периодизация, вкупе с другими археологическими фактами и артефактами, вне зависимости от интенций археологов и их широкой аудитории, объективно решает не только чисто научные проблемы: весьма успешно она выполняет и важнейшую задачу по самоидентификации японского этноса.
История с литературой.
Когда во второй половине XIX века японцы стали приобщаться к достижениям Запада, первыми книгами, которые они бросились переводить, были «Всеобщая история» Г. Гудрича, «История цивилизации в Англии» Г. Бокля, «История европейской цивилизации» Ф. Гизо и т. п. Потому что нет истории — нети страны, нет и культуры. После того, как были переведены исторические сочинения, японцы приступили к переводам работ по военному делу, социологии, юриспруденции, естественным наукам, произведениям художественной литературы. Ну, и так далее.
Пока японцу незнакома «история» человека, с которым ему предстоит общаться, он тоже чувствует себя не в своей тарелке. Отсюда — непременный обмен визитными карточками при начале знакомства. И даже на инструкциях по применению лекарств в первых строках довольно часто пишут, когда и кем это лекарство было изобретено. Лишенное истории не имеет право на существование и на доверие.
