В молодости как-то поставил Эин у пруда Сарусава табличку. «Такого-то месяца и такого-то дня из этого пруда поднимется на небо дракон». Прохожие — молодые и старые, и даже люди весьма влиятельные перешептывались: «Вот бы посмотреть-то!» Большеносый же про себя забавлялся: «Вот потеха! Расшумелись, а ведь это я все подстроил. Дураки-то какие!» Однако рта не раскрывал, и делал вид, что совершенно тут ни при чем.
Но вот настал означенный месяц.
Слухи о драконе дошли до провинций Ямато, Кавати, Идзуми и Сэццу, и стали собираться оттуда в Нара люди. Эин же подумал: «И зачем они пришли? Что-то здесь не так. Чудно!» Но сам по-прежнему прикидывался, что ничего не знает.
Наконец настал означенный день. Людей собралось столько, что ни пройти-ни проехать.
И вот настал означенный час. Эин подумал: «Не так все просто. Хоть я сам все подстроил, но, может, и вправду что-нибудь случится? Пойду-ка сам посмотрю». Закутал лицо платком и отправился к пруду. Только близко не подойти ему было. Тогда Эин забрался на южные ворота храма Кофукудзи и стал ждать. Вот сейчас увижу дракона, вот сейчас… Да где там! Вот и солнце уже садиться стало.
Наступили сумерки. Не оставаться же здесь? Эин отправился обратно и по дороге повстречал на мосту слепого. Эин сказал: «Эй, кто там есть, осторожно! Темно перед глазами!» Слепой же без промедления ответил: «Что ты там говоришь? Да у тебя самого под носом темно!»
Слепой не знал, что Эина кличут Носатым придворным. Но когда он на «темно перед глазами» ответил «темно под носом», это звучит точно так же, как и «Носатый придворный» — ханакура. Вот смешно-то!
Акутагава Рюноскэ. Дракон.
1.
Старший советник Такакуни, пребывавший в земле Удзи, сказал: «Охо-хо! Поспал я днем, очнулся — еще жарче стало». Даже цветы глицинии, что в ветвях сосны запутались, неподвижны сделались — ни дуновенья. Даже всегда прохладное журчание ручья смешалось сейчас с жарким пением цикад — тяжко. Позвать что ли послушников — пусть они веерами помашут…
Эй вы, зеваки уличные, собрались уже? Давайте-ка я к вам выйду. А вы, мальчишки, опахало не забыли? Будете меня сзади охолаживать.
Слушайте! Звать меня — Такакуни. Разделся я от жары догола — уж простите меня как-нибудь.
Есть у меня дело к вам — оттого и позвал вас сюда к себе в Удзи. Хоть и случайно здесь очутился, а хочу — как люди — книжкой собственной обзавестись. Но подумал я хорошенько — а написать-то мне не о чем. Сколько голову не ломай, а такого лентяя, как я, ничто не спасет. А потому, рассудил я, лучше сделать так: вы мне разные сказки старые рассказывайте, а я уж из них книжечку составлю. И тогда мне, привыкшему слоняться вокруг императорского дворца да около, всяких небылиц со всех сторон нанесут — ни на воз не навалить, ни на корабль не нагрузить. Извините, конечно, но может не откажитесь?
Правда расскажете? Вот удача! Ну давайте прямо сейчас хоть одну сказку послушаем.
Эй, ребята, только давайте про опахало не забывайте — чтобы как будто ветерком обдавало. Чтобы мне хоть чуть попрохладнее стало. Кузнеца и горшечника прошу не стесняться. Оба к столу подходите. Как солнышко повыше встанет, хозяйке свою кадку с соленьями лучше в тенек поставить. Вот и я, монах, гонг свой монашеский в сторонку отложу. На этой циновке места хватит и самураю, и отшельнику.
Ну как? Если все приготовились, начнем со старшего — с деда-горшечника.
2.
Старик-горшечник:
«Уж как вы обходительны… Люди мы вовсе незнатные, а вот поди ж ты — желаете из сказок наших книжицу наладить. Прямо страшно делается. Но противиться вашему желанию никак не смею и потому с вашего высокого позволения расскажу одну вздорную сказочку. Скучная она, конечно, но вы уж потерпите как-нибудь.
В годы наши молодые в Нара-городе жил-был один добродетельный послушник. А имя ему было — Эин. Нос же у него очень даже огромный был. Мало того — самый кончик у него всегда такой красный был — будто осой ужаленный. А потому жители этой самой Нары прозвали послушника добродетельного „Монахом-длинноносом“. И раньше-то над его носом крошечным подсмеивались, а теперь как-то само собой стали его „Длинноносом“ величать. Нос-то у него опадать и не думал, так что через время какое-то только и слышалось — „Длиннонос“ да „Длиннонос“. Сам я раз или два в храме Кофукудзи в Нара самой был, видел, что и вправду — нос его багровый красив как у черта — только Эина того „Длинноносым“ и обзывай. Длиннонос да Длиннонос… Вот ночью как-то Эин этот с носом своим длиннющим отправился один-одинешенек к пруду Сарусава, никого из учеников с собой не прихватив. На берегу же, как раз в том месте, где в давние времена утопилась от любви несчастной дама придворная — Унэмэ-янаги, поставил дощечку, а на ней жирно так и видно написал: „Третьего дня третьей луны увидите как дракон из этого пруда на небо вознесется“. На самом-то деле Эин не ведал — живет в пруду Сарусава дракон или нет. А говорить о том, что он на небо вознесется, да еще в третий день третьей луны — это уж совсем ерунда какая-то. Всякий сказал бы — нет, не будет никакого там вознесения. Так зачем же Эин такую нелепицу написал? А в том дело, что надоело ему, что монахи с мирянами над его носом смеются и решил он устроить им розыгрыш и теперь уже самому ему, длинноносому, над ними от души посмеяться.
Вот вы меня все слушаете, да думаете, наверное, — что это он там мелет? Да только рассказываю я о временах давних, а тогда такие вот проделки каждый день случались.
Ну вот. А наутро надпись его первой увидела одна старуха — она каждое утро в Кофукудзи на поклонение к целительному Будде приходила. Вот ковыляет она, палкой бамбуковой по земле стучит, на руке четки намотаны. Глядь — возле пруда, дымкой утренней еще подернутого, прямо под той самой ивой — дощечка вкопана. А ведь не было ее еще вчера! Удивляется: для объявления о службе в храме — место странное. Но грамоты-то она не разумеет… Так простояла она, пока не увидела проходившего мимо монаха. Спросила — а что это здесь написано? Прочел: „Третьего дня третьей луны увидите, как дракон из этого пруда на небо вознесется“. Каждый бы тому удивился — вот и у старухи тоже — дыханье перехватило, даже спина сгорбленная распрямилась. „Разве ж в этом пруду дракон водится?“ — спросила монаха, снизу глядя ему в лицо.
Монах же отвечал ей весьма спокойно: „Рассказывают, что в давние времена в Китайской стороне у одного ученого мужа на лбу шишка вскочила. И очень она у него зудела. И вот однажды небо вдруг все заволокло облаками, и на землю обрушился ливень. И тут шишка его прорвалась, и на небо, разрывая облака, в один миг вознесся черный дракон. Если уж в шишке дракон уместился, то что уж хитрого, если на дне такого пруда дракончики эти кишмя кишат?“ Вот так вот монах тот старушку и просвещал.
Она же точно знала, что монахам вера врать не позволяет и потому отважно рассудила: „Коли это так, то, наверное, и вода здесь должна будет по особому перекраситься“. И хоть день назначенный еще не наступил, оставила она монаха, а сама быстренько так поковыляла прочь со своей палкой, призывая в одышке имя Будды. И тут наш монах-озорник — да-да, ведь это именно Эин длинноносый был — живот от смеха надорвал. Ведь это он бродил здесь вокруг пруда с самым невинным видом не в силах отойти от своей вчерашней надписи — будто курица привязанная — и все высматривал: а что из его затеи выйдет?
