Мало того, у меня сложилось ощущение, что садовник нарочно что есть силы прижимал аппарат к щеке да еще и по возможности держал дистанцию, дабы окружающие не дай бог не поняли, о чем разговор, и не догадались о личности абонента, долгими часами вещавшего в ухо Баломеносу.
Меня прямо-таки раздирало от любопытства. Хм, к чему такая предосторожность? Что есть в работе садовника такого, о чем не следует знать никому другому? Как и положено автору детективов, я не мог не задаться вопросом: «А садовник ли Баломенос?»
На пути к разгадке стояла преграда чисто лингвистического свойства. Признаюсь, я до сих пор испытываю трудности в понимании отрывочного разговора между греками, особенно если не знаю контекста. А тут положение осложнялось еще и тем, что я едва слышал весьма тихие и редкие ответные реплики Баломеноса, совсем не зная, что говорят его собеседники.
Несмотря на очевидные препоны, я решил не сдаваться. Подобно пану Вокульскому, герою книги «Кукла» Болеслава Пруса, поклявшемуся научиться понимать язык, на котором его возлюбленная вела сомнительные разговоры с тайным ухажером, вот так и я дал себе слово пуще прежнего засесть за лингафонные курсы, дабы побыстрее понять, о чем безостановочно перешептывается по телефону таинственный Баломенос.
* * *
Мне кажется, пришло время исправить одну оплошность. Рассказывая о соседях, я все время забываю упомянуть о том, что прямо под нашим домом располагается сад Рулиса, который раньше был засажен старыми оливами. С каждым дуновением ветерка листья этих олив разворачивались разными сторонами, вызывая дивную игру цвета: от зеленого до почти серого. Невероятно красиво — глаз не оторвать! Но потом Рулис зачем-то выкорчевал свои шикарные оливы и засадил сад лимонами.
Я с трудом представляю себе, зачем одной семье столько лимонов, ведь продать такой урожай на рынке — архисложная задача, поскольку в огороде среднестатистического грека обычно уже растет как минимум пара лимонных деревьев.
Забегая вперед, скажу, что кроме чисто эстетического аспекта эта резкая смена плодовых культур позднее аукнулась самым неожиданным образом, сыграв не последнюю роль в осквернении моего дома загадочными пятнами. Будто чувствуя свою вину, Рулис время от времени делает мне фруктово-овощные подношения. Я принимаю их, хотя и с опаской, памятую о предостережении Вергилия насчет греков-данайцев с их каверзными дарами.
Кроме ежедневной возни с садом Рулис периодически подряжается в качестве маляра. Однажды я чуть было не нанял его на покраску забора, но, слава богу, передумал. Когда же пришло время подновить фирменный ярко-розовый цвет дома Роузенов, Гил опрометчиво поручил это дело Рулису, а сам укатил домой.
В отсутствие заказчика Рулис решил смухлевать и на моих глазах покрасил дом не валиком, а из краскопульта, да еще и безбожно разведя краску водой то ли из экономии, то ли для лучшего разбрызгивания.
В результате дом Роузенов после первого же сезона зимних дождей пошел пятнами и стал выглядеть хуже, чем до покраски. Увидав, что стало с домом и узнав от меня причину случившегося, обиженный Гил предложил Рулису переделать дурно сделанную работу, но тот — прямо-таки в стиле Томми-Джерри — в свою очередь, предпочел затаиться.
С тех про всякий раз после приезда англичан, дабы не дай бог не попасться Гилу на глаза и как бы продолжая дело неуловимых клефтов, вошедших в греческую историю этакими полуповстанцами-полуразбройниками, чьи сомнительные подвиги и по сей день служат неиссякаемым источником сюжетов народных песен, бедолага Рулис пробирается в свой сад исключительно под покровом темноты. Шелест оросительных установок раздается не в восемь вечера, как обычно, а к полуночи, лишь после того, как в доме Роузенов погаснут все окна.
Эта бурная ночная жизнь длится все те несколько недель, что Гил с Джуди проводят в Эпидавре. На следующий же день после их отъезда Рулис с видимым облегчением выходит из подполья. Хороший вопрос: а что он будет делать, когда, уже начиная со следующего лета, вышедшие на пенсию Роузены останутся безвылазно жить в Греции большую часть года?
Между прочим, незаметно для себя я постепенно перенял у Гила привычку одеваться в цвета собственного дома. В моем гардеробе появился оранжевый, до этого мне совсем несвойственный. И если когда-нибудь, оказавшись в Эпидавре, вы встретите на улице конопатого типа с обгоревшим на солнце лицом, щеголяющего в штанах или майке апельсинового цвета, знайте — это я. Подайте мне тайный знак, например, помашите тыльной стороной ладони, как это принято у греков, и я пойму, что не зря написал эту книгу.
* * *
Помните, в школьном учебнике по истории Древнего мира был параграф, посвященный так называемой Пелопоннесской войне? Ну, той самой, в которой Спарта и Афины, разделив Грецию на два враждующих лагеря посредством противоборствующих военных союзов, отчаянно боролись между собой за гегемонию в регионе? Так вот, Эпидавр тоже оказался втянут в военные действия. Благодаря знаменитым лечебницам, город какое-то время, наподобие Швейцарии, соблюдал нейтралитет, оставаясь реабилитационным центром для раненых всех без исключения воюющих сторон, но затем опрометчиво присоединился к Спарте.
Афиняне не смогли снести обиду. Скрытно высадившись на полуострове Метана, они воспользовались фактором внезапности и, застав гарнизон врасплох, разрушили Эпидавр до основания, навсегда лишив его былого могущества.
Короче говоря, позаимствовав у античных стратегов победоносную идею внезапного удара, я задумал подловить врага в момент, когда он меньше всего был готов отразить нападение. С этой точки зрения наилучшим вариантом было бы застать Томми-Джерри непосредственно в момент надругательства над очередной кошечкой. Увлекшись процессом, он, предположительно, мог утратить бдительность и подпустить меня поближе. Остальное — дело техники.
Этот изящный с виду план, к сожалению, не сработал. Застукать насильника в момент преступления, несмотря на все старания, не удалось, хотя видит бог, я честно пытался. Едва учуяв мое «скрытное» приближение, Томми-Джерри хладнокровно, можно сказать, без отрыва от дела, хватал жертву за шкирку и утаскивал в безопасное место, где, судя по долетавшим до меня крикам, демонстративно продолжал начатое.
Как человек, одержимый античной историей, затяжной военной кампании против Томми-Джерри, приобретающей все более эпический размах, я по аналогии с гигантомахией — мифологической войной богов с гигантами — дал высокопарное название айлуромахия.
Термин происходит от древнегреческого слова «айлу-рос», обозначавшего и кота, и кошку. Разумеется, существует и современное слово «гата», но оно — редкий случай — является заимствованием, а потому на лексическую основу для эпоса никак не тянет. Да и общепринятые научные названия патологической любви к кошкам и крайней степени кошкобоязни неспроста звучат как айлурофилия и айлурофобия соответственно. А потому мне тоже пристало держаться в русле традиции.
Кстати, а давайте-ка проверим, как вы усвоили пройденный материал. Я имею в виду правило Крупенина, помогающее при расстановки ударений. Не поверите, но оно волшебным образом подходит и к древнегреческому языку тоже. Итак, подумайте хорошенько, куда бы вы в последнюю очередь поставили ударение в слове «айлурос»? Если ваш выбор пал на первый слог, вы угадали. Поздравляю!
