Они вышли с Лидочкой и Нестором в лавку, прогулялись до костела и городского ставка у дачи Дашковского. В Одессе октябрь нежнее апреля. Фира наслаждалась теплом и горьковатым прозрачным воздухом… Надо же, 18 октября, а так хорошо…
Со стороны завода Шустова шла группа мужчин – работяги ближайших фабрик частенько захаживали в местный буфет. Рановато, конечно, для возлияний… но тут свободы объявили – грех не выпить.
– Жидовка! Стоять!
Фира сжала руку Лиды:
– Не оглядывайся. Это не нам.
– Стой! А то сча кишки твоим щенкам выпустим! – Рядом грохнулась о землю бутылка, за ней, зацепив юбку, прилетел камень. Фира остановилась и выхватила из колясочки Нестора. До дома был целый квартал – не успеют. Она развернулась и прикрыла собой Лиду.
– Стой тихо. Не бойся. Нас не тронут. Главное не бойся. В глаза не смотри. Если я закричу – беги домой и не оглядывайся, я их отвлеку.
Это была дикая собачья свора, почуявшая жертву. Человек десять. От них пахло смертью, кровью, грязным телом и спиртом. Тяжелые, мутные взгляды, раздувающиеся ноздри, приоткрытые рты. Не бояться – Фира окаменела и выпрямилась. Из-под опущенных век она пыталась выделить вожака. Вот этот, в заскорузлом пиджаке. Рукав оторван. На лацкане обрывок красной тряпицы, в руке топор. Пролетариат – как называли их газеты. По одному – они тихо кланялись и прятали глаза, бормоча извинения, а когда сбивались в группки по трое, захмелев, могли бросить какую-то мерзкую брань в спину, почуяв силу и безнаказанность. Дремучее, черное дно.
Они окружили ее подковой.
– А ну, отошли! – Фира вздернула подбородок.
– Жидовка, – тяжело выдохнул мужик в рваной рубахе.
– Я – крещеная! – Она рванула шнурок с крестом из-за ворота платья.
– Врешь, дрянь… Иисус на языке, Иегова в сердце? Так ваши говорят? – качнулся к ней тощий лысеющий мужичонка из спившихся интеллигентов-разночинцев.
– Молитвы хоть знаешь, православная?
Фирина генная память сослужила медвежью услугу. Ужас и боль предыдущих поколений держали за горло. Она впала в ступор, ноги стали ватными, дыхание перехватило, а русские слова вылетели напрочь из головы. В руках, почуяв мамин животный страх, зашелся плачем Нестор.
Бежать было некуда.
– Сука жидовская! – Вожак шагнул к ней.
И тут из-за Фириной спины, выдернув руку, выскочила Лида. Она боднула головой в ноги мужика, так что тот отлетел к товарищам, и, повернувшись спиной к нападавшим, рухнула на колени.
– Верую! – в гробовой тишине отчеканила Лида. Она смотрела вверх, где за деревьями виднелся крест Алексеевской церкви. – Верую во единого Бога Отца Вседержителя, Творца неба и Земли видимым же всем и не видимым!
Толпа замерла. Лида продолжала читать молитву не оглядываясь.
Кто-то из задних потянул за плечо вожака:
– Пошли, Господь отвел – чуть грех на душу не взяли. Живи, дитя чистое тебя, тварь, спасло. – И стая погромщиков двинулась вниз по Балковской.
Лида поднялась, отряхнула платье и потянула Фиру за подол:
– Ма-а, мама, пошли, они ушли уже…
Очнувшись, подворачивая ноги, впившись в ревущего Нестора, Фира рванула во двор.
Дома, отрыдавшись, переодевшись, рассказала все соседкам. Нюся обнимала Лидочку: – Деточка, как же ты догадалась?
Ривка уточнила:
– И откуда молитву знала?
Лида, болтая ножкой и доедая пирожок, ответила:
– Папа на ночь читал. Сказал, что если страшно, то это самое сильное оружие против всех врагов. Я запомнила. Налей морсика.
Страх, липкий, черный, дрожащий, как студень, заполнил двор по грудь обеих кованых лестниц, ведущих на второй этаж галереи. Он ворочался, колебался, распухал, заглатывая в себя всех выходящих, и поднимался выше с каждым входящим. А потом плеснул прибойной волной и, затопив крыши и печные трубы, поглотил всех обитателей Мельницкой. Эта волна одним толчком забросила во двор подводу Гедали. Он, трезвый, бледный, с разбитыми в кровь и лоскуты костяшками пальцев, бросил вожжи Ривке:
– Закрой дверь, бери детей и к Ирке или Нюсе – кто примет! И к окнам не подходить. Нож с собой.
Следом за Гедалей забежал Ванечка с перевернутым лицом. Он отогнал детей от окна, задернул шторы. И вызвал Фиру на кухню.
– Начались погромы. По городу слухи, что город разрешили грабить три дня. Полиция ничего не делает. Ни одного городового по дороге! Говорят, им дали команду не вмешиваться.
Фира разрыдалась и рассказала о Лидиной молитве. Ванечка схватил ее так, что хрустнули ребра.
– Из квартиры ни ногой! Детей – на пол и не вставать. Икону к порогу!
Вечером на Дальницкой случился первый большой погром, наутро шайки работяг, воровской шушеры и солдаты карантинной службы массово громили магазины на Дерибасовской и Преображенской.
Гедаля с ножом в сапоге и топором в руках спросил:
– Что делать будем?
– Своих защищать, – буркнул Беззуб.
Ирочка впустила Ривку с детьми. Аккуратист Ванечка вывалил из дубового платяного шкафа все запасы крахмального наглаженного белья, за которыми, в глубине, лежали мешочки с патронами, и вытянул из своего «медового чемодана» обернутый в льняное полотно «манлихер», шикарный австрийский карабин – царский подарок дедушки.
Он вышел во двор и постучал Макару. Нюся, по случаю беспорядков наглухо завернутая в халат, крикнула с балкона:
– Не ищи – он с погромщиками гуляет!
– А вот это плохо… Сюда их привести может…
Во двор закатился Сема с сыновьями.
– Наши самооборону на хуторе организовали – кто с нами? Эй, Беззуб, где твой кнут?
Ваня поднял над головой «манлихер».
– Я не буду воспитывать, я буду стрелять.
Сема осмотрел единственным глазом карабин.
– Хороший ствол, а шмаляешь ты так же, как дерешься?
– Патронов жалко – на улице покажу, – прошипел Ванечка. – Гедаля, выкатывай телегу, на тебе поедем. Янкель, запри ворота во двор. Никого не пускать. Вообще никого. Откроешь завтра вечером. Мы не вернемся. Сегодня не вернемся.
Отряды самообороны на Молдаванке патрулировали свой район, чтобы остановить погромщиков еще на дальних подступах. Сема, Ваня и Гедаля кружили в радиусе нескольких кварталов, окружавших их восьмой номер.
Утром они тоже не вернутся. А днем в глухие металлические ворота раздастся стук. Он будет длится полчаса и нарастать. Бабы уложат плачущих детей на пол и накроются одеялами. Говорят, коллективная молитва творит чудеса. Они в голос на разных языках с разными именами Бога просили чуда, и оно постучало прямо в Фирино окно.
Их с Ванечкой спальня выходила точно на крышу дома в соседнем дворе за углом, то есть на Михайловской крыша соседнего дома подпирала небольшое окно их спальни. Темновато, правда, зато все видно и безопасно. Только дворовые коты, если не закрыть форточку, заглядывали с инспекцией.
