Лиз даже не моргнула глазом.
– Держи! – подвинув ему чашку и блюдце, села напротив.
– Они пытались вручить ее сегодня утром, но Ченнинг куда-то подевалась. Ее родители не в курсе, где она. Впрочем, девчонка прислала эсэмэску.
– Очень внимательно с ее стороны.
– Они говорят, что вообще-то это для нее не совсем нормально. В смысле посылать сообщения, а не просто сваливать по-тихому.
– Хм! – Элизабет отхлебнула из своей чашки. – Странные дела.
– Где она, Лиз?
Элизабет поставила чашку на стол.
– Я уже высказывала тебе свою позицию насчет тебя и этой девушки.
– Она для меня не существует. Я помню. Но теперь все гораздо серьезней. Ты не сможешь ее защитить. И тебе не следует этого делать.
– Ты хочешь сказать, что попробовать будет ошибкой?
– Она – потерпевшая! А ты – коп. У копов не бывает личных отношений с потерпевшими. Это правило разработано для твоей же собственной защиты.
Элизабет посмотрела на свои пальцы на фарфоровой чашке. Длинные, с острыми кончиками. Пальцы пианистки, как однажды сказала ей мать. Но если б Элизабет прикрыла глаза, то увидела бы их красными, дрожащими и перемазанными кровью.
– Я больше не уверена ни в каких правилах… – она произнесла это негромко, явно недоговорив. О том, что не уверена, по-прежнему ли остается копом, что, может – почти как Плакса – потеряла что-то жизненно важное. Ради чего они вообще работают, если не во благо потерпевших от всякого рода преступлений? И что в итоге, если она сама оказалась в роли потерпевшей, в роли жертвы? Это были тяжелые вопросы, но Элизабет не пребывала в разладе сама с собой. В ее чувствах преобладали тишина и спокойствие, странное, неподвижное смирение, которого Бекетт – при всех своих способностях – похоже, так и не заметил.
– Если я задержу Ченнинг, то ты останешься в стороне. Никаких обвинений в препятствовании следствию. Все шито-крыто. – Он потянулся к ее руке, и она посмотрела на его пальцы на своих. – Она может рассказать правду, и все это благополучно останется позади. Расследование штата. Риск тюремной отсидки. Ты сможешь вернуться к своей прежней жизни, Лиз, но это нужно сделать прямо сейчас. Если они найдут ее здесь…
Остальное он дал ей додумать, но глаза его были чертовски серьезны.
– Я не могу дать тебе то, чего ты хочешь, – произнесла она. – Сожалею.
– А если я тебя заставлю?
– Я бы сказала, что ты ступаешь на опасную дорожку.
– Прости, Лиз. Но я вынужден на нее ступить.
Бекетт поднялся, прежде чем успело умолкнуть последнее слово. Двинулся по короткому коридорчику, удивленный, что она не пытается остановить его. Открыл одну дверь, потом другую – и в ту же секунду надолго уставился на взъерошенные волосы, бледную кожу и перепутанные простыни. Вернувшись, сел на тот же стул, с совершенно неподвижным лицом.
– Она спит в твоей кровати.
– Знаю.
– Даже не в гостевой комнате. В твоей кровати. В твоей комнате.
Элизабет отхлебнула кофе, поставила чашку на блюдце.
– Не стану ничего объяснять, потому что ты все равно ни черта не поймешь.
– Ты укрываешь ключевого свидетеля и препятствуешь расследованию полиции штата!
– Я ничего этим копам из штата не должна.
– А как насчет правды?
– Правды?
Она мрачно усмехнулась, и Бекетт подался к ней через стол.
– И что эта девчонка скажет, когда они ее найдут? Что была примотана проволокой к матрасу, когда все это произошло? Что ты перестреляла их в темноте?
Элизабет отвернулась, но Бекетт не был обманут.
– На сей раз ничего не выйдет, Лиз, – только не с результатами вскрытия, баллистики, анализом расположения брызг крови. Они были застрелены в разных комнатах. Большинство пуль прошли навылет. В полу четырнадцать дырок от пуль. Сама знаешь, в каких случаях такое случается.
– Пожалуй, что да, знаю.
– Тогда скажи, в каких.
– Такое случается, когда они лежат на земле и не представляют никакой угрозы.
– Выходит, пытки и умышленное убийство.
– Чарли…
– Я не могу допустить, чтобы тебя посадили… – Бекетт с трудом подбирал слова. – Ты слишком… нужна мне.
– Спасибо тебе за это. – Элизабет стиснула его руку, и совершенно искренне. – Спасибо за твою заботу.
– Правда?
Он посильней сжал пальцы в ответ, словно чтобы показать силу своих широченных ладоней и пальцев, которые замерли в каком-то дюйме от застегнутого обшлага ее рубашки. В критический момент их глаза встретились, и ее голос пресекся, как у ребенка.
– Не надо.
– Так ты доверяешь мне или нет?
– Не надо. Пожалуйста.
Три слова. Совсем крошечных. Бекетт посмотрел на ее рукав, на узкую полоску фарфоровой плоти запястья. Оба знали, что он задерет рукав и что она не сможет его остановить. Он слишком силен, слишком дозрел. Он сможет найти свой ответ и, как следствие, обнаружить беспомощность, правду и развалины их дружбы.
– Да что это у тебя с этими детишками? – спросил он. – С Гидеоном? С этой девчонкой? Поставь перед тобой обиженного ребенка, и ты уже не способна мыслить трезво! Ты никогда такой не была.
Захват у Бекетта был стальной; он стиснул ее руку так крепко, что она ощутила, как немеют пальцы.
– Не твое дело, Чарли.
– Раньше – да. А теперь – мое.
– Отпусти!
– Отвечай на вопрос.
– Ну хорошо! – Элизабет перехватила его взгляд и удержала его, не мигая. – Я сама не могу иметь детей.
– Лиз, господи…
– Ни сейчас, ни вообще никогда. Мне что, рассказать тебе сейчас в красках, как в детстве меня изнасиловали? Или обсудим, что пришло потом – все эти осложнения, вранье и причины, по которым мой отец даже сейчас не может смотреть на меня, как на прежнюю? Вот это твое дело, Чарли? Кожа у меня на руках – это тоже твое дело?
– Лиз…
– Так твое или нет?
– Нет, – произнес он. – Думаю, что нет.
– Тогда отпусти руку.
Это был очень нехороший момент, который пресекся, словно дыхание. Но теперь Бекетт увидел ее совершенно четко. Детей, которых она любила. Тонкую ниточку порванных отношений и отстраненную, холодную манеру, с которой она часто держалась. Он сжал ее руку – только раз и совсем мягко – и сделал то, о чем она просила. Уступил.
– Я постараюсь держать их на расстоянии.
Он встал – настоящий великан, кажущийся еще более неуклюжим, чем обычно.
