Ладони с плотно сжатыми пальцами нырнули в карманы черных брюк. Он вздохнул и покачал головой, но Элизабет это не обмануло. Ее отец ничего не делал просто так и не оказался бы возле ее дома без какой-либо веской причины.
– Так зачем приехал, пап? Почему именно сейчас?
– Мне звонил Харрисон.
– Естественно, – она кивнула. – И рассказал про мой визит.
Ее отец еще раз вздохнул, и его черные глаза сцепились с ее взглядом.
– Сострадание тебе до сих пор неведомо?
– К Харрисону Спиви?
– К человеку, который вот уже шестнадцать лет только и делает, что сожалеет; к достойному человеку, из последних сил старающемуся загладить грехи своего прошлого.
– Так вот почему ты здесь? Потому что я не вижу этих стараний?
– И все же он вырастил и поставил на ноги детей, ведет смиренный образ жизни и ищет лишь твоего прощения.
– Нечего тут читать мне лекции про Харрисона Спиви.
– А вот про это ты готова поговорить?
Отец вытащил с переднего сиденья стопку фотографий и бросил на капот машины. Подобрав их, Элизабет внезапно ощутила дурноту.
– Где ты их взял?
– Их передали твоей матери, – отозвался он. – Страдания которой теперь воистину безутешны.
Элизабет быстро перебрала снимки, хотя и так знала, что на них изображено. Снято на вскрытии и в подвале – полноцветные, четкие, графичные.
– Полиция штата? – Ответ она ясно прочитала на лице отца. – Что им было надо?
– Их интересовало, не было ли каких странностей в твоем поведении, не признавалась ли ты в чем-то, не выражала ли сожаление…
– И ты позволил показать такое маме?!
– Не злись на меня, Элизабет, когда до всего этого нас довел лишь твой собственный выбор.
– Она как?
– Твоя гордыня и бунтарский характер…
– Папа, прошу тебя!
– Твоя одержимость насилием, правосудием и Эдриеном Уоллом…
Вещал преподобный достаточно звучно, и Элизабет опасливо обернулась на дом, зная, что Ченнинг наверняка все слышит.
– Будь добр, на полтона ниже.
– Ты действительно убила этих людей?
Она выдержала его взгляд, ощутив всю тяжесть его порицания. Такое всегда было между ними, и всегда будет. Старость и молодость. Закон Божий и людские законы.
– Ты действительно пытала и убила их, как уверяет полиция штата?
Он был высокий, прямой как палка и был готов поверить в худшее. Элизабет захотелось выложить правду – хотя бы для того, чтобы доказать его неправоту, – но она тут же подумала о девушке в доме у себя за спиной, припомнила, каково это – оказаться совершенно беспомощной в темноте, опять оказаться ребенком и почти что до самого конца сломленной. Ченнинг спасла ее от этой участи, от чудовищ, которые набрасываются на людей в ночи, и от эмоций, изливавшихся из всего ее тела подобно крови. Это было гораздо важнее отца, ее собственной гордости или чего-либо другого, так что Элизабет тоже распрямила спину.
– Да, убила. – Она сунула снимки обратно отцу. – И сделала бы это еще раз.
Он глубоко вздохнул – раздраженно, разочарованно и тоскливо.
– Сожаление тебе не знакомо?
– По-моему, в этой части мне известно побольше, чем большинству остальных.
– И все же ты как будто горда собой…
– Я всего лишь такая, какой меня создали Бог и мой отец.
Это были горькие слова, и он отвернулся от них. Его дочь – убийца, упорствующая в своем грехе. Вот была правда, какой он ее видел.
– И что мне сказать твоей матери?
– Скажи, что я люблю ее.
– А насчет всего остального? – он имел в виду фотографии, саму Лиз и ее признание.
– Ты однажды сказал капитану Дайеру, что трещины во мне столь глубоки, что даже свет Божий не способен достичь дна. Ты действительно в этом уверен?
– Я уверен, что ты буквально в крошечном шаге от того, чтобы свалиться прямиком в преисподнюю.
– Тогда нам и обсуждать нечего. Так ведь?
– Элизабет, прошу тебя…
– Пока, папа.
Она открыла ему дверь машины, и все закончилось между ними плохо. Отец последний раз бросил взгляд на ее лицо, а потом устало кивнул и пробрался за руль. Элизабет проследила, как он сдает задним ходом на пустую улицу и уезжает прочь. Когда машина скрылась из виду, посмотрела на окно ванной, а потом прошла по двору и опять уселась на крыльце.
Когда вышла Ченнинг, на той была та же самая одежда, но волосы были влажными, а лицо раскраснелось от жара. Она не сводила глаз с пыльного пола, и вот тогда-то Элизабет все поняла.
– Ты все слышала?
– Урывками. Я не собиралась подслушивать.
– Ничего страшного, если б и подслушивала.
– Я тут гость. Я не стала бы этого делать. – Девушка шмыгнула носом и показала огромные глаза. – Это был ваш отец?
– Да.
– Вы соврали мне, – сказала Ченнинг.
– Знаю, что соврала. Прости.
– Вы сказали, что никогда не говорили ему, что тот парень с вами сделал.
– Ты расстроена.
– Я думала, мы друзья, что вы все понимаете…
– Да, мы друзья. И я все понимаю.
– Тогда почему?
– Почему соврала?
Ченнинг кивнула, а Элизабет немного помедлила, поскольку некоторые двери трудно открыть, а другие – невозможно закрыть. А когда заговорила, это было проделано очень мягко и осторожно.
– Я выросла практически в церкви своего отца, – начала она. – Выросла на молитве, воздержании и почтении к родителям. Это было довольно безрадостное детство, но в одно я верила истово – в Божью любовь и мудрость своего отца. Я не сознавала, насколько отгорожена от всего и была настолько наивна, что нынешним детям просто такого не понять. У нас не было ни телевизора, ни Интернета, ни компьютерных игр… Я не ходила в кино, не читала художественных книжек, не думала про мальчиков, как могла бы на моем месте любая семнадцатилетняя девчонка. Моей семьей была церковь, и с нею мы были наиболее близки. Понимаешь меня? Там я была как за каменной стеной. Или как на острове, когда кругом вода.
Ченнинг кивнула, и Элизабет развернула кресло, чтобы оказаться с ней лицом к лицу.
– После того, как на меня напал Харрисон, я целых пять недель ничего не говорила отцу, – да и потом сказала лишь потому, что у меня не было иного выбора. Хотя когда все-таки сказала, то почувствовала себя совсем маленькой и грязной. Я хотела, чтобы он все исправил, чтобы сказал мне, что все у меня будет хорошо и что я не сделала ничего плохого, что в этом не было моей вины. А главное, мне хотелось, чтобы Харрисон как следует отплатил за то, что сделал.
