Гидеон слышал эти слова, но думал, что все это чушь собачья. У отца было целых полночи, чтобы остановить его. Он мог поехать к тюрьме, поехать к тому бару…
– Ну а моя мать? – спросил мальчик. – Чем она-то тебя так бесила?
– Твоя мать… – Отец Гидеона полностью отвернулся, а потом вытащил из кармана бутылку и осушил ее сразу на треть. – Когда у нас начинались напряги, мы могли пойти в ту церковь и помолиться. Тебе-то неоткуда об этом знать, но мы так делали. Когда ссорились из-за денег, или из-за тебя, или… насчет других вещей. Мы стояли на коленях, держались за руки и просили Господа придать нам сил или решимости, или чего там, блин, нам еще не хватало. Мы венчались в этой церкви, и тебя в ней крестили. Я всегда считал, что, если какое-то место и способно нас исправить, так это именно оно. Твоя мать была с этим не согласна, но ходила туда со мной, просто чтобы меня уважить. Черт! – Покачав головой, он уставился на бутылку. – Она становилась на колени возле алтаря и произносила все эти слова, только чтобы уважить меня!
– Я все равно не понимаю…
– Тогда я скажу тебе одну последнюю вещь, и на этом закончим. Как бы я ни любил твою мать и какой бы красавицей она ни была… – помотав головой, он осушил бутылку до дна. – Эта женщина, мля, была далеко не святой!
* * *
После стычки с отцом Элизабет оставила Ченнинг в доме и нацелила капот старого автомобиля на всякие глухие окольные дороги, что в изобилии раскинулись по всей стране. Так бывало с тех пор, когда она была еще совсем юной девчонкой: противостояние, а потом скорость – иногда на несколько часов, а то, и не раз, на несколько дней. Соседний штат. Соседний округ. Неважно. Встречный ветер трепал волосы, выдувая из головы дурные мысли. Визжал мотор. Но неважно, насколько быстро или насколько далеко она заезжала – ехать было все равно некуда, и никакая финишная черта не ждала впереди. Все то же пустое бессмысленное бегство – все та же гонка с самой собой, и когда они заканчивались, мир Элизабет вновь становился не более чем тем, что он представлял собой по словам отца: примитивным сочетанием насилия, работы и ее увлечения Эдриеном Уоллом. Может, он действительно был прав насчет ее жизни. Которую однажды назвал совершенно лишенной смысла, блужданием по мраке. Теперь она размышляла обо всем этом – о своих решениях, о прошлом и о том ребенке, которого ей уже больше никогда не зачать.
* * *
Было уже девять вечера, когда впервые в жизни она по-настоящему соврала родителям.
– Что-то я устала, – объявила она. – Пойду-ка спать.
Ее отец поднял взгляд от кухонного стола и заметок, которые делал к воскресной проповеди.
– Спокойной ночи, Элизабет.
– Спокойной ночи, отец.
Такие слова произносились каждый вечер, сколько она себя помнила. Ужин, уроки, его сухие губы у нее на щеке. Уже неделя прошла с тех пор, как она рассказала правду о том, что произошло возле карьера, и вроде бы все уже должно было успокоиться, должен был воцариться мир. Впрочем, она этого не видела. Видела только его руку на плече у парня, ту манеру, с какой он произносил собственные лживые слова: «Молитва и раскаяние, молодой человек. Вот камни, коими вымощен путь к деснице Господней!»
Элизабет посмотрела, как отец вновь утыкается в свои заметки. В бороде – первая седина, волос на макушке все меньше и меньше.
– Поди-ка сюда, доченька!
Элизабет подошла к матери – теплой, улыбающейся, пахнущей хлебом. Ее объятия были такими мягкими и долгими, такими всеобъемлющими, что Элизабет хотелось утонуть в них и никогда из них не выныривать.
– Я не хочу этого ребенка.
– Тише, детка.
– Я хочу полицию.
Мать прижала ее к себе еще крепче и произнесла все тем же опасливым шепотом:
– Я поговорю с ним.
– Он не передумает.
– Я попробую. Обещаю. Просто прояви терпение.
– Не могу.
– Надо.
Элизабет резко высвободилась, поскольку ее собственное решение, долго созревавшее где-то внутри, настолько укрепилось, что она боялась, что мать это почувствует.
– Элизабет, погоди…
Но она была непреклонна. Грохоча каблуками, влетела по лестнице, ворвалась в свою комнату и сидела там, крепко сжав ноги вместе, пока повсюду в доме не погас свет. Когда время пришло, Элизабет вылезла через окно на крышу, а потом спустилась вниз по огромному дубу, который накрывал ее комнату прохладной тенью уже тогда, когда она еще не научилась говорить.
Подруга с машиной поджидала ее в самом конце подъездной дорожки. Звали ее Кэрри, и она знала, куда ехать.
– Ты точно этого хочешь?
– Просто поехали.
Врач был весь гладкий, будто намасленный, литовец, и работал без лицензии. Обитал он в жилом прицепе на самом захудалом конце трейлерного парка и носил длинные волосы, расчесанные на прямой пробор. Передние зубы были у него золотые, а остальные – блестящие и коричневатые, словно засахарившийся мед.
– Ты ведь дочка священника, да?
Его глаза бегали вверх и вниз; золотые зубы блеснули, когда он впихнул сигарету прямо по центру свой улыбочки.
– Не тушуйся, – бросила ей Кэрри. – Он клёвый.
– Да-да. Я как-то помог твоей сестричке. Красивая девчонка.
Между ног у Элизабет холодно заныло. Она бросила взгляд на Кэрри, но врач уже тронул ее за руку.
– Пошли. – Он отвел ее в глубину трейлера. – Простынки у меня чистые, руки мытые…
Когда все закончилось и они вновь оказалась в машине, Элизабет так трясло, что стучали зубы. Она переломилась пополам в том месте, где собралась сильная тянущая боль. Дорога была черной, и белые штрихи разметки быстро проскакивали навстречу: одна за другой, одна за другой… Казалось, им не будет конца. Лиз полностью погрузилась в свою боль и гудение шин.
– А должно быть столько крови?
Кэрри бросила взгляд вбок, и лицо ее вдруг стало таким же белым, как эти мелькающие полосы разметки на дороге.
– Не знаю, Лиз… Господи!
– Но твоя сестра…
– Да не была я там со своей сестрой! Дженни Лофлин ее забирала. Блин, Лиз! Блин! Что тебе сказал врач?
Но Элизабет уже не могла думать ни про доктора, ни про его мертвые глаза, ни про грязное нутро трейлера, ни про то, как он прикасался к ней.
– Просто отвези меня домой.
Кэрри прибавила газу. Доставила Элизабет к дому и проводила к крыльцу, прежде чем внутри опять что-то лопнуло и залило крыльцо, словно во время наводнения.
