Бекетт долго сидел, не раскрывая рта. Все рушилось и разваливалось – он просто кожей это чувствовал.
– И ты ведь вроде как считался моим другом…
– Да никогда я не был твоим другом! – перебил начальник тюрьмы. – А теперь проваливай нах из моей машины!
* * *
Бекетт поступил, как велено. Стоял на дороге, стиснув кулаки, когда большой внедорожник укатил прочь, а за ним и второй. Бо́льшую часть времени он делал вид, будто его жизнь принадлежит только ему самому, что он никогда не вывернет душу наизнанку перед дьяволом, косящим под друга. Но это произошло. Тогда он был в полном раздрае, излишне доверчив и просто переполнен чувством собственной вины. И вот теперь он не свободный человек, а раб. Бекетт напомнил себе, что тому были причины, а потом подумал о жене, которой сорок три, которая мягкая и сладкая, как на нее только ни посмотри.
Он нашел ее в кухне; на плите гудело зазубренное кольцо голубого пламени.
– Ты в порядке?
– Угу, не сомневайся, детка. Всё нормуль.
– Чего он хотел?
– Ничего, о чем тебе стоило бы переживать.
– Точно?
– Железно. Слово даю.
Она вроде купилась на улыбку и ложь – привстав на цыпочки, чмокнула его в щеку.
– Не достанешь бекон?
– Конечно.
Открыв холодильник, Бекетт увидел на верхней полке пивную банку.
– А это еще что?
Его жена отвернулась от плиты.
– А-а, это-то… Это тебе начальник тюрьмы принес вчера вечером. Я говорила ему, что ты не пьешь пива, но он сказал, что тебе точно понравится. Это австралийское?
– «Фостер» – то? Да. – Бекетт поставил пиво на кухонную стойку. Холодное. Такое же холодное, как и он сам.
– Вообще-то стыд и позор, на самом-то деле.
– В смысле?
Жена разбила на сковородку яйцо, белок тут же прихватило по краям.
– Вы оба когда-то были так близки…
25
Проснулся он рано, поскольку чувствовал, как все это буквально витает в воздухе. Сколь веревочке ни виться… Полиция вытащила тела из-под церкви, и со временем обязательно что-нибудь обнаружит. Отпечаток пальца. ДНК.
Фотографию…
Лежа в темноте на своей кровати, он в основном переживал за близких к нему людей. Поймут ли они?
Не исключено, подумал он.
А может, это окажется для них последней каплей.
Двигаясь на ощупь, направился в ванную, щелкнул выключателем и заморгал от яркого света. Чье это лицо уставилось на него в ответ, чьи это полные сомнений, постаревшие черты? Он нахмурился, поскольку жизнь далеко не всегда была такой. Были юность, обещание лучшего и цель.
Но все это до разрыва.
До предательства.
С тех пор он научился скрывать эмоции, которые приводили его в действие. Улыбаться, если это от него ожидалось. Говорить правильные вещи. Но внутри него зияла яростная пустота, и было мало просто пытаться ужиться с ней. Ему постоянно приходилось надевать какие-то маски. Они прыгали на лицо и соскальзывали с него с такой легкостью, что временами он забывал, какой он на самом деле.
Хороший человек.
Или плохой.
Опершись руками о раковину, он неотрывно глядел в зеркало, пока оттуда на него не посмотрело правильное лицо. Если конец близок, то надо встретить его без отчаяния или сожаления. Наступает новый день. И страх ему будет неведом.
Под душем он намыливался и смывал воду не один раз, а дважды. Потом намазался лосьоном и тщательно причесался. С великим тщанием побрился и в итоге нашел свою наружность вполне достойной. Если сегодня и наступит конец, значит, так тому и быть.
Гладким и скользким он вошел в этот мир.
Гладким и скользким покинет его.
26
Ченнинг сидела одна в углу переполненной камеры, когда за ней пришли охранники. Выкрикнули ее имя из-за решетки, и с десяток сокамерниц уставились на нее, когда она встала. Одни просто апатично провожали ее взглядами, другие злились, что она выходит, а они – нет. Никто не двинулся с места, чтобы пропустить ее. Лишь одна коснулась рукой ее волос, когда заскрежетал засов, а охранник объявил: «В суд».
Потом на нее навесили цепи – на лодыжки и на пояс, руки сковали спереди наручниками. Она попробовала сделать шаг и чуть не упала. Кандалы громко звенели, пока она училась идти между двух охранников той шаркающей походкой, которая позволяла ей оставаться на ногах. Не поднимала глаз и прислушивалась к бряканью цепей, пока полутемные стены проплывали мимо, а крепкие пальцы чуть ли не до кости впивались в обе ее руки. Охранники опять что-то сказали, куда-то махнули, но она видела перед собой лишь безбрежное море лиц. Ее усадили на скамью, и Ченнинг увидела отца, адвокатов и судью. Голоса вздымались и опадали, и она слышала их все до единого, но словно в каком-то тумане. Говорили о деньгах, условиях и предстоящих датах слушаний. Бо́льшую часть она пропустила, но пара фраз застряла в голове.
«Причинение смерти по неосторожности».
«Неумышленное убийство».
Это все ее возраст, сказали они. Обстоятельства. Она ясно видела жалость в глазах судьи – и в глазах бейлифа, который обращался с ней так, будто ей всего четыре годика от роду и она стеклянная. Когда кандалы сняли, ее вывели черным ходом, чтобы избежать журналистов, целая армия которых встала лагерем перед главным входом. Ченнинг ехала в длинном автомобиле и лишь кивала, когда адвокаты что-то говорили и выжидающе смотрели на нее. «Я поняла», – откликалась она, но это было не так. Даты слушаний, преступное намерение, судебные сделки… Кого это волнует? Ей хотелось увидеть Лиз и принять душ. Казалось, что тюремная вонь повсюду буквально впиталась в нее. Она пыталась крепиться, но сама себе не верила. Охранники называли ее «задержанная Шоур». Самые противные из сокамерниц любили притрагиваться к ее коже и называли ее «куколка».
– Куколка…
– Ты что-то сказала, милая?
Ченнинг проигнорировала вопрос и лишь в квартале от дома случайно встретилась взглядом с отцом. Он тут же отвернулся, но она успела увидеть в его глазах отвращение. Она больше не «его маленькая девочка», но Ченнинг не стала опускать головы.
– Я убила их, как и сказала.
– Не говори так!
Этого она тоже не могла понять – этого нежелания признать очевидное, этого упорного неверия. Он же видел фото со вскрытия. Она знала, что адвокаты состряпали какую-то версию для суда. Может, временное помешательство. Но если б судья спросил, она объявила бы это во всеуслышание еще раз.
