Так создались повсюду предпосылки для абсолютистской культуры.
Даже французский язык становится теперь международным, принимается не только дворами, где официально не говорят ни на каком другом языке, но и в «обществе» этот язык становится обязательным для всякого, кто хочет считаться образованным. Поэтому даже мещане говорят во всех странах на языке, состоявшем наполовину из французских слов и выражений. Нигде никто не говорил без того, чтобы не употребить несколько французских фраз. И то же самое в литературе. В высших слоях бюргерства детям нанимали французских гувернанток, обучавших их с малолетства французскому языку и французским нравам. Походка, манеры, поведение — все должно было быть французским, если хотело претендовать на светскость. Только французское достойно удивления и подражания, все родное достойно презрения.
Если в таком обезьяньем подражании всему иностранному выражается, вообще говоря, факт полного подчинения доктрине могущественного французского победителя — официально Франция господствовала над миром, — то все же при оценке этого явления не следует все валить в одну кучу. Если, например, немецкие ученые также подражали всему французскому, то здесь обнаруживается нечто иное, а именно «первая попытка прогрессивных элементов общества помочь своему классу выйти из бездонного болота его бытия».
И это нетрудно понять.
Во Франции княжеский абсолютизм сделался могущественнее, чем во всех остальных странах, так как здесь он располагал наиболее богатым экономическим источником и здесь концентрация политической власти достигла своей наиболее последовательной формы. Париж, где была сосредоточена центральная власть, к тому же не был искусственным созданием. Благодаря своему удобному географическому местоположению он рано сделался узловым пунктом мировой торговли, а после победы абсолютизма — естественной столицей всего абсолютистского мира. Материальное же превосходство французского абсолютизма привело к его превосходству духовному. Нигде абсолютизм не мог сделаться таким щедрым заказчиком, нигде он не мог, хотя приблизительно, в такой степени приковать к своим интересам всю жизнь, жизнь огромного населения, и пропитать ее своими тенденциями.
Здесь поэтому и возникла научная доктрина абсолютизма, и здесь же он получил и свое высшее художественное выражение в стиле рококо. В Париже абсолютизм не только обнаруживал свои грабительские тенденции, но и имел, по-видимому, светлые стороны. Так как в Париже все доходило до предела, то здесь же зарождались и произрастали также новые исторические идеи, которым предстояло в будущем опрокинуть все здание абсолютной монархии. Это сознавал весь мир, в особенности же классы, стремившиеся к эмансипации.
Ввиду этого французская культура настолько превосходила не только немецкую культуру, но и культуру многих других стран, что подняться на такую идеальную высоту было равносильно значительному прогрессу, равносильно освобождению от собственной отсталости. Этим в достаточной мере оправдывается французомания прогрессивных элементов других стран.
Насколько значительны были доходы абсолютизма во Франции, настолько ничтожны были они в Германии. Воплощенная в абсолютизме политическая центральная власть должна была, безусловно, опираться на города, если только хотела развиваться в направлении исторической логики, так как здесь, в городах, были сосредоточены естественные источники ее могущества, так как здесь находились денежные классы, способные выносить налоги. Там, где не хотели понять этой логики вещей, там, где абсолютизм опирался на дворянство и действовал в интересах землевладельческого дворянства, результатом экономического развития была жалкая нищета. История Германии тому классический и столь же печальный пример. В Германии центральная политическая власть укрепилась в отдельных странах не с помощью городов, а вразрез с ними и в интересах юнкерства. А Германия пребывала вплоть до XIX века и находилась даже еще в XIX столетии в жалкой нищете.
Немецкие князья были скорее крупными помещиками феодального типа, чем абсолютными монархами капиталистической эры. Они видели в городах не источники своей силы, а лишь честолюбивых и опасных конкурентов. Совершенно в духе средневековых рыцарей-разбойников, в более только грандиозном масштабе, они стремились убить курицу, которая несла золотые яйца (Меринг). Разумеется, это не единственная причина позднейшей нищеты Германии. Основная причина относится еще к началу XVI века и коренится в изменении торговых путей, вызванных с конца XV века открытием морского пути в Индию. Так как процветание Германии покоилось не на производстве, а почти исключительно на ее функции посредника — страна служила главной промежуточной станцией для международной торговли, — то изменение торгово го пути быстро сгубило ее экономическое развитие, превратив ее недавнее богатство в жалкую нищету. Эта катастрофа еще осложнилась Тридцатилетней войной, не только вообще ее тяжестью, но и ее фатальным последствием, а именно упрочением политической раздробленности. Препятствуя образованию единой центральной политической власти в Германии, война задержала ее превращение в буржуазную страну, в конце концов, правда, неизбежное. На тот путь, который Англия прошла еще в 1649 году, а Франция — в 1789-м, Германия вступила только в 1848 году, да и то весьма нерешительно. В этом было виновато ее неорганическое развитие.
Уже одни эти экономические предпосылки вскрывают в достаточной степени печальные особенности Германии в эпоху абсолютизма, объясняют, почему она в период между 1600 и 1770 годами выбыла из строя культурных стран, почему низшие классы не жили здесь сознательной жизнью, почему революционная энергия вспыхнула в немецком бюргерстве позже всего, почему немецкое угодничество и немецкое подхалимство вошли если не в моду, то в поговорку, и т. д.
Неимоверная тупость и грубость, усевшаяся в эпоху абсолютизма на немецких престолах, уже тогда наполняла сердца всех благомыслящих людей ужасом и отвращением. Уже в начале XVIII века некий граф Мантейфель, бравый юнкер и знаток немецкой придворной жизни, записал в своем дневнике следующие слова: «Германия кишит князьями, три четверти которых едва обладают здравым смыслом и являются бичом и позором для человечества. Как бы ни была мала их страна, они тем не менее воображают, что человечество создано специально для них в качестве материала для их глупых затей. Считая свое часто сомнительное происхождение заслугой, они находят лишним или ниже своего достоинства воспитать сердце и образовать ум. Если присмотреться к их поведению, то выносишь такое впечатление, будто они существуют только для того, чтобы оскотинить своих ближних. Своими нелепыми извращенными поступками они разрушают все принципы, без которых человек недостоин называться разумным существом».
Как ни правильна эта характеристика, описанное в ней положение вещей обусловлено печальным экономическим состоянием Германии. Так как немецкие князья не могли существовать трудом своих подданных, то они существовали их кровью. И потому в каждом отдельном случае мы имеем дело с исторической, а не с индивидуальной виной. Даже если бы на немецких престолах сидели люди совсем иного пошиба, то они все равно сделались бы такими же отъявленными деспотами. Класс князей, главнейший источник которого — продажа за границу собственных подданных, класс, способный существовать только ценой ежедневной измены национальным интересам, не может породить из своей среды образцы добродетели, а должен стать школой порока.
