Нам еще предстоит поговорить об этом в другом месте.
Господствующая в ту или иную эпоху страсть к роскоши приводит нас к некоторым другим еще выводам относительно общих взглядов эпохи. Царившая в век абсолютизма безграничная роскошь мод служит одним из характернейших доказательств того, что вся жизнь тогда покоилась на чувственности. А сосредоточение роскоши вокруг женщины служит не менее веским аргументом в пользу того, что она сама в эту эпоху была предметом роскоши, которую мог себе позволить мужчина, и притом самым драгоценным предметом роскоши, внешность которого он поэтому и старался сделать как можно более великолепной и рафинированной.
4. Любовь
Культ техники
Рафинированность и сентиментальность
Сексуальное воспитание
Любовь как произведение искусства
Авансы за счет брака
Женская потребность в любви
Юридическая формула
Герой старого режима
Оргия
Венера и Приап в рясе
Под кнутом
Воцарение проститутки
Нет никакого сомнения, что с той поры, как пробудилась индивидуальная половая любовь, она на почве европейской культуры с каждым столетием все более одухотворялась.
И, однако, если уже в XVII столетии она была животным исполнением законов природы только в самых отсталых слоях населения, то даже и в среде дворянства и городской буржуазии она лишь в отдельных случаях поднималась до высшего идеала единобрачия, и только в исключительных случаях она спаивала мужчину и женщину в такую тесно связанную пару, что каждый из них достигал в браке человеческого совершенства. Любовь одухотворилась только в сфере рассудка, тогда как сердце оставалось нетронутым.
Для господствующих классов, интересы которых накладывают прежде всего известную печать на облик эпохи, жизнь никогда не была борьбой или же походом в сферу более высоких возможностей развития, а только более или менее удобной программой эксплуатации наличных культурных благ. Или, во всяком случае, в этом преимущественно выражались их господские привычки. А так как право господствующих классов распоряжаться имевшимися налицо культурными благами никогда не было так беспредельно, как в эпоху абсолютизма, то отсюда для них вытекала столь же приятная, сколько и удобная жизненная философия.
Она гласила: так как жизнь — только коротенькое путешествие, то следует совершить его как можно комфортабельнее и веселее. Для этой цели необходимо игнорировать, как будто они не существуют, все осложнения, которые могут помешать этому удовольствию. А из такой программы жизни вытекал в области философии любви нами уже во многих местах обрисованный, как в его сущности, так и в его особенностях, тот специфический взгляд, который в его практическом применении можно лучше всего охарактеризовать словами «культ техники любви».
Формы любовного наслаждения являются в эту эпоху не только арабесками, красиво и изящно переплетающими чудеса любви, нет, они теперь сами стали этим чудом, его единственной целью и единственным содержанием. Закон этого культа техники любви обнимал всего-навсего один параграф: fais le bien (делай это хорошо). Этот девиз мог бы сиять на потолке любого алькова, и он в самом деле там порою и сверкал. Некая m-lle Балиньи-Фонтен, любовница одного президента, поместила там в самом деле слова: «Fais le bien». Как видно, цинизм иногда бывает горазд на глубочайшие откровения.
Любовь — только случай испытать то наслаждение, которое в особенности ценилось эпохой. И это вовсе не думали скрывать, напротив, все в этом открыто признавались. Бюффон, живший в первой половине XVIII века, заявлял: «В любви хороша только физическая сторона». А полстолетия спустя Шамфор издевался: «Любовь не более как соприкосновение двух эпидерм». Это, в сухих словах, не более как провозглашение мимолетной страсти, страсти без последствий. В этой мимолетной страсти физическая сторона, однако, занимает гораздо меньше места по сравнению с прежними эпохами. Клокочущие вулканы стали уютно греющими очагами. Уже не было желания совершенно слиться с другим. Люди стали умеренными или, выражаясь в духе эпохи, «разумными», и притом во всех ситуациях. Абрахам а Санта Клара характеризует это отличие от прежних времен несколько грубоватым, зато тем более вразумительным сравнением. «Если раньше, — говорил он в одном из своих произведений, — свадебное ложе после брачной ночи напоминало место, где боролись два медведя, то ныне в нем не найдешь и следов зарезанной курицы».
Там, где господствует истинная страсть, любовь есть желание подарить себя, отдать себя всецело и навсегда. Теперь она стала похожей на отдачу себя взаймы. Любовная связь становится в эту эпоху договором, не предполагающим постоянных обязательств: его можно разорвать в любой момент. А потом делали вид, будто ничего и не было. Всю остальную жизнь мужчина и женщина могут собой распоряжаться как угодно. Снисходя до ухаживающего за ней кавалера, женщина отдавала себя не всецело, а только на несколько мгновений наслаждения или же продавала себя за положение в свете.
В парижских полицейских протоколах эпохи старого режима, представляющих один из наиболее важных источников для истории нравов XVIII века, среди многочисленных аналогичных сообщений встречается и следующее: «Графиня Мазоваль сказала сегодня утром одному советнику парламента, который жаловался на ее неверность: „Разве я давала вам какие-нибудь надежды?“».
Он спал с ней всего один раз. И в самом деле, как глупо основывать на этом какие-то вечные права и претензии! Этот советник парламента не понял основного закона наслаждения, выражающегося в тезисе: du nouveau toujours du nouveau (нового, всегда нового). А там, где вечно жаждут новизны, все становится ничем, пустяком. И это воззрение охватывает весь комплекс жизненных отношений.
Одна итальянка, бывшая мимоездом в Париже, писала подруге: «Здесь все ничто и все вертится вокруг ничего, занимаются ничем, волнуются из-за ничего, женятся ни за что ни про что. Дилетанты ума считают душу и религию ничем, и вот с тех пор, как я офранцузилась, я развлекаю их ничем». В этой характеристике неправильно лишь одно: будто мы имеем здесь дело с чисто французским явлением. Можно было бы привести аналогичные суждения о Берлине, Лондоне и Вене. В Париже, в центре абсолютистской культуры, это явление только ярче бросается в глаза.
Этот везде распространенный поверхностный взгляд на чувство любви привел в своем все восходящем развитии с логической неизбежностью к сознательному упразднению высшей логики любви — деторождения. Мужчина уже не хотел больше производить, женщина не хотела быть больше матерью, все хотели лишь наслаждаться. Дети — высшая санкция половой жизни — были провозглашены несчастьем. Бездетность, еще в XVII веке считавшаяся карой неба, теперь многими воспринималась, напротив, как милость свыше. Во всяком случае, многодетность казалась в XVIII веке позором. И эта мораль господствовала не только в верхах общества, а проникала в значительную часть среднего бюргерства, и притом во всех странах. Значительную роль здесь играл, впрочем, и другой фактор: содержать многих детей становилось в эту эпоху экономического застоя для все большего числа семейств непосильной роскошью.
