А такие и тому подобные мотивы — причины экономические.
Что в XVII и XVIII веках касалось только маленьких и средних городов — а именно обязанность промышляющей на улице проститутки одеваться в не бросающийся в глаза костюм порядочной женщины, носить который ей строго запрещалось в эпоху Ренессанса, — стало в буржуазный XIX век категорическим условием ее существования также и в крупных городах. Так как нравственное лицемерие клеймит официальное схождение с проституткой как акт безнравственности, то проститутка должна, естественно, одеваться, как порядочная дама. Во всяком случае ее профессия должна быть внешне завуалирована. Для такого положения вещей Гейне нашел очень меткую характеристику в следующем известном четверостишии:
Дитя мое, меня конфузишь ты, когда
Под Липами мне кланяешься смело.
Вот как домой придем мы — ну, тогда
Совсем другое дело
[28].
Из всех внешних признаков, отличающих проститутку от добродетельной женщины, остались только разве некоторые подробности моды, вызывающий способ поднимать юбку, ободряющие взгляды и более или менее откровенные в удобный момент приглашения или требования сопровождать ее.
Как все подобные перемены, и эта совершалась медленно, притом лишь с того момента, когда официально началась эра нравственного лицемерия. В продолжение всей Великой революции, в дни юности французской буржуазии, проститутка занимала еще в картине парижской уличной жизни такое же чудовищно видное место, как в эпоху старого режима, даже больше, в эти бурные годы цинизм ее публичных выступлений доходил, быть может, до своего апогея. Не успели наступить дни Директории, как главные улицы Парижа превратились в единое наводненное проститутками корсо (место массовых прогулок), где только они и задавали тон.
Трудно представить себе, что это был за дерзкий и бесстыдный тон. С уст как женщин, так и мужчин то и дело срывались скабрезные восклицания. Надев платье с глубочайшим вырезом, подняв юбки как можно выше, прогуливались жрицы любви до поздней ночи на глазах у всех.
Начало этих галантных массовых шествий, изображенное Дебюкуром на знаменитой гравюре «Гуляние в саду Пале-Рояль» (1793), было еще прилично в сравнении с положением вещей в более позднее время, когда каждый мужчина проходил под перекрестным огнем взоров и восклицаний фланирующих проституток, которых возбуждали сами же мужчины. Такую же картину представлял и тогдашний Лондон. На публичных рынках любви и здесь царили грубость и бесстыдство. Сидя в колясках или верхом на лошади, катались более видные проститутки по Гайд-парку или по другим улицам — корсо. Но и многочисленные маленькие города — даже и в Германии — представляли, по существу, такую же картину, с той только разницей, что здесь за отсутствием большой массы не царило такой сутолоки.
В 20-х и 30-х годах XIX века эта дикая оргия несколько утихла, чтобы вскоре снова начаться, в особенности в эпоху Второй империи во Франции, следовательно, в 60-х годах. Именно тогда сложилась свойственная и теперь еще почти всем более крупным городам картина уличной жизни с неизбежной фланирующей проституткой. В своей книге о Париже Второй империи публицист Теодор Мунт писал (а все это можно было бы применить и к Лондону эпохи королевы Виктории): «Бульвары стали как бы постоянно находящимся в движении калейдоскопом французской жизни. В эпоху конституционной монархии Луи-Филиппа, в дни республики и наполеоновской империи бульварная жизнь не претерпела никаких существенных видоизменений. Только в общественной нравственности заметен в последние указанные эпохи неоспоримый прогресс. Хотя эра короля-буржуа и украсила себя вывеской приличия и добропорядочности, все же она относилась с некоторой официальной терпимостью к проституции, которая бесновалась вовсю на бульварах, где раскинулась настоящим лагерем. Луи-Филипп очистил, правда, авгиевы конюшни Пале-Рояля от прежних посетительниц с голой грудью и запретил вход в галерею Орлеан скитающимся по ночам жрицам любви. Всю эту толпу полиция Луи-Филиппа направила теперь на бульвары, которые в известные часы проститутки наводняли целыми полчищами… В дни республики, 1848 году эти фигуры уже начали исчезать из уличной жизни, становившейся заметно более нравственной. Республика на мгновение пыталась дебютировать и более высокой нравственностью, соответствующей республиканскому принципу.
Но если республика стремилась первоначально создать более трезвую и очищенную от непристойных элементов уличную жизнь, то это знаменовало собой только начало процесса, в силу которого дурные и грязные пороки стали уходить вовнутрь социальной жизни, чтобы найти себе в самом общественном организме место, откуда они могли бы разъедать его.
Наполеоновская империя позволила окончательно определиться этому процессу. Проститутки и куртизанки, раньше скитавшиеся только за пределами „общества“, теперь въелись в самую его сердцевину, и притом в дотоле никогда не бывалых размерах».
Что ныне все обстоит так же, как в 1850-х, доказывает следующая картина из эпохи Второй империи во Франции в романе Золя «Нана», картина, точно списанная с современной действительности и приложимая к любому современному большому городу: «Обыкновенно они начинали свой поход в 9 часов вечера. По тротуарам улицы Нотр-Дам-де-Лоретт тянулись два ряда девушек, спешивших по направлению к бульварам, подобрав юбки. Нана и Сатен шли всегда вдоль церкви по улице Лепелетье. Недалеко от кафе Риш, поблизости от места их маневров, они опускали подол платья и начиналась прогулка по грязи и пыли. Перед кофейнями они замедляли свои шаги. Здесь они были в своей стихии. Подняв голову, громко разговаривая и смеясь, они время от времени оглядывались на следовавших за ними мужчин. До 11 часов продолжалось это веселое настроение, лишь изредка прерываемое бранью «грязное животное», бросаемой по адресу неловкого прохожего, толкнувшего их или наступившего им на ногу. Иногда они садились за стол в кафе, фамильярно кланяясь с официантами, охотно принимая угощение от первого встречного, так как это давало им возможность сидеть и ждать окончания театра. Когда же приближалась ночь, охота становилась отчаянной. Под сенью деревьев на пустых бульварах происходили безобразные сцены. Торговались с мужчинами, обменивались грубой бранью и пинками, между тем как мимо них проходили почтенные семейства, отцы, матери и дочери, привыкшие к такому зрелищу. Совершив десять раз дорогу от оперы к театру Жимназ, Нана и Сатен останавливались на бульварах улицы Фобур-Монмартр, так как мужчин становилось все меньше. Зато здесь рестораны, кабаки и харчевни были открыты и освещены до двух часов. Перед кофейнями толпились проститутки. То был последний освещенный и оживленный уголок ночного Парижа, последний открытый рынок для продажи любви на одну ночь, где торг совершался громко и без стеснения. Так шли они от одного конца до другого, как по открытому коридору публичного дома. Тихо покоилась длинная, пустынная улица Нотр-Дам-де-Лоретт. Только изредка промелькнет тень женщины. То возвращались запоздавшие путницы. Несчастные девушки, пришедшие в отчаяние, так как не нашли себе на ночь заработка, хрипло бранились с запоздавшим пьяницей, задержавшим их на углу улицы.
