Главными номерами программы шантана были долгое время куплеты, более или менее плохо исполняемые двусмысленные песенки, или, вернее, для знатоков вовсе не двусмысленные. Секрет публично произносимой скабрезности в том именно и заключается, что она облекается в невинную внешнюю форму. Скабрезность состоит в скрытом двойном смысле ловко подобранных слов, в рафинированных паузах, в подчеркивании известных мест, в мимических движениях, сопровождающих шансонетку…
С цинизмом слов соединяется цинизм жестов. При помощи соответствующих жестов все перекидывается в область эротики, все получает, таким образом, порнографический характер. При плясовой песне и вообще при пляске было особенно удобно решать эту задачу, так как здесь непристойность получала сильного союзника в виде музыки. Без музыки, отданной с середины прошлого столетия в особенно широких размерах на служение скабрезности, шантан и варьете не сыграли бы своей огромной роли. Как уже упомянуто, музыка способна звуками выразить самое общее и самое рискованное и к тому же изобразить это чрезвычайно подробно и пластично. Эта способность музыки и была планомерно использована театрами-варьете. Слова и жесты сопровождаются рафинированно живописующей музыкой, идущей на помощь воображению там, где слова и жесты упираются в непреодолимые преграды. Ни одно искусство поэтому не было так беззастенчиво тесно слито с непристойностью, как шантанная музыка.
Служил непристойности с самого начала и костюм. Главным образом, хотя и не исключительно, здесь речь идет о женском костюме. Первоначально — то была форма еще примитивная — шансонетные певицы появлялись на эстраде или на сцене в коротеньких платьицах, так что публика видела всегда по крайней мере икры ног, а при известных движениях и кое-что еще. К откровенной нижней части костюма вскоре присоединилась такая же откровенность верхней его части. Эти пробелы костюма и должны были вознаграждать публику за недочеты в пении и декламации, и публика была в самом деле вполне удовлетворена, так как большинство предпочитает не слушать, а смотреть, и только немногие протестуют, если пение служит лишь средством развернуть эротически-пикантное зрелище. Во всяком случае, обратное явление никогда не имело места: красивое пение, хорошая декламация никогда не примиряли публику со скромностью костюма. Это обстоятельство привело постепенно к такой рафинированности в костюме, которая превосходит всякие границы. Каждый цвет, каждый оттенок должны воздействовать на эротическое чувство зрителя.
Это касается даже таких номеров программы, которые, по существу, не имеют никакого отношения к эротике: выступления жонглеров, дрессировщиков, гимнастов, атлетов и т. д. Костюм этих артистов выдержан в таком же духе.
Наибольшего эффекта здесь можно было достигнуть опять-таки при помощи танца, не только потому, что он всегда действует на чувственность, но и потому, что его эксцентрические разновидности позволяли рафинированным образом выставлять напоказ пикантное dessous. Все танцы в театрах-варьете преследуют поэтому только одну цель — давать танцовщице как можно чаще возможность показывать публике кружевные юбочки и кальсоны и разоблачать то, что последние должны собственно скрывать.
При помощи таких эффектов работают вот уже почти полстолетия театры-варьете. Конечно, не только при помощи их. Публика требует не только все большего усиления этих эффектов в отдельности, но и разнообразия, все новых трюков, все новых невиданных и неслышанных еще непристойностей. И публику удовлетворяют. Одним из особенно популярных средств ее привлечения сделались уже упомянутые выше сцены раздевания. Можно ли придумать нечто более пикантное, как присутствовать при интимном туалете светской дамы? Такие сцены не только становились центральными местами театральных пьес, но и самодовлеющими пантомимами. Элегантная дама входит поздно вечером в спальню в салонном туалете и начинает медленно, с перерывами, раздеваться. Сначала она снимает перчатки, потом накидку, шляпу, башмаки. Публика начинает настораживаться: вот сейчас она увидит «кое-что». Этим «кое-что» являются икры, пикантные нижние юбки и кальсоны, когда дама кладет не стесняясь ногу на ногу, чтобы удобнее было расстегнуть башмаки. Потом она доходит до блузки или корсажа.
Эротическое любопытство публики возрастает, так как уже видна грудь дамы. Так как публика жаждет в особенности этого зрелища, то дама находит достаточно причин, чтобы наклониться, в силу чего грудь как бы случайно выступает из-под рубашки или из корсета. После корсажа падают юбки и т. д. Ситуация становится с каждым моментом все пикантнее, наконец дама ложится в постель и тушит огонь. Иногда процедура развертывается и в обратном порядке.
Другим гвоздем таких представлений сделалось выставление напоказ эротической женской наготы вообще. На этот трюк напали очень рано, еще в 1860-х годах. Во вступительной главе своего романа «Нана» Золя описал с почти пластической выпуклостью этот трюк и производимое им на публику впечатление. Вот небольшой отрывок: «Клакеры зааплодировали декорации. Она представляла грот в горе Этне, высеченный в серебряной руде. Стены сверкали, как только что вышедшие из чеканки деньги. На заднем фоне виднелась кузница Вулкана. Во второй сцене Диана уговаривалась с Вулканом, что последний сделает вид, будто уезжает, чтобы освободить место для Венеры и Марса. Едва Диана осталась одна, как появилась Венера.
Дрожь пробежала по рядам публики. Нана стояла перед ней нагая. Она демонстрировала свою наготу со спокойной смелостью, уверенная во всемогуществе своего тела. Только прозрачная вуаль скрывала ее члены. Ее круглые плечи, ее грудь амазонки, розовые бутоны которой поднимались прямо, как острия копья, ее широкие сладострастно раскачивающися бедра — словом, все ее тело было видно сквозь легкий покров во всей его подобной пене белизне.
То была Венера, выходящая из моря и, кроме своих волос, не имеющая никакого другого одеяния.
Когда Нана поднимала руки, то при свете ламп видны были золотистые волосы под мышками. Никто не хлопал, никто не смеялся. Лица мужчин вытягивались и становились серьезными. Носы втягивались, губы дрожали и становились сухими.
Над театром, казалось, проносится легкое дуновение, чреватое неясной угрозой. Добродушное существо, каким до сих пор представляли себе Нана, превратилось вдруг в женщину — в женщину, вселяющую беспокойство, возбуждающую неведомые желания».
Хотя этот рафинированный трюк и был придуман давно, популярность его сохранилась до последних дней. Так, в 1907 году в Милане, в театре «Олимпия», подвизалась очень красивая артистка Лида Борелли, выступавшая в таком же приблизительно костюме, как Нана, причем на этот раз, как сообщала корреспонденция из Милана, публика была — что вообще большая редкость — возмущена слишком большим отсутствием костюма на этой даме.
Публика не удовольствовалась, однако, и этим зрелищем, она хотела видеть сразу целые массы женских ног, женских бедер и пикантно выставленных женских грудей, и притом в самых разнообразных и затейливых комбинациях. Так возникли так называемые «обозрения», обходящие вот уже целое десятилетие все сцены больших театров-варьете всего света. В них непристойность, характерная для варьете, достигла своего апогея, ибо здесь было все: непристойность в словах, в пении, в музыке, в костюме, в жестах — вообще во всем.
