– Я хочу, чтобы отец его повидал, а он повидал моего отца.
Мать с сыном принялись шептаться.
Это случилось, когда он вернулся из бильярдной.
– Хотя кто знает! – воскликнула бабушка и взволнованно прикусила бриллиант на кольце, чтобы не разрыдаться. – Может, и не из бильярдной, а откуда-нибудь еще. Кто знает, где его носит допоздна. Он никогда не говорит, а я не спрашиваю. – Она примолкла. – Он не хочет шевелиться. Даже раздеться не пожелал.
Когда меня наконец пустили к деду, он лежал на своей кровати в галстуке, пиджаке и брюках. Только ботинки снял. Носки были ему велики и свисали с кончиков пальцев.
– Не входи, – произнес дед, услышав, как открывается дверь: он думал, что это жена.
– Это я, – прошептал отец.
Голос старика тут же смягчился.
Они говорили на ладино. Потом дед обратился ко мне.
– Tu vois a? – спросил он, имея в виду: «Представляешь? Видишь, что со мной творится?»
Пришла Святая и увела меня.
* * *
Через несколько недель мосье Коста, как обычно, высадил меня у бабушкиного дома. Она закрыла за ним ворота, и мы наблюдали, как его мотоцикл с ревом понесся в сторону Кемп де Шезар. Потом она устремила взгляд вверх и с обычным энтузиазмом проговорила:
– Ты только посмотри, какое синее нынче небо! Мы чудесно проведем время на пляже.
Я вошел в дом и почувствовал в коридоре непривычно-прохладный сквозняк. Сквозь кухонные окна в дом проникали голоса греческих лавочников и арабских торговцев с рю Эсна; ослепительное солнце заливало плиточный пол. Казалось, посвежел даже обычно спертый воздух в кладовой; дом наполнял запах садового базилика. Что-то изменилось.
– Я надену это, – бабушка продемонстрировала мне голубое платье из льна и хлопка с пуговицами донизу. Она не помнила себя от радости, когда я на пляже при всех попросил ее не носить траур.
Когда я порывался открыть дверь в комнату деда, бабушка шептала: он спит, не разбуди. «Давай возьмем на пляж фрукты», – прибавила она, но я услышал, как трещит за дверью старое дедушкино радио, и распахнул ее, догадавшись, что он проснулся и сел за столик слушать новости. Вдруг дедушка тоже слышал, как я пришел, и откроет мне дверь. Я нажал на ручку, чтобы толкнуть дверь, и почувствовал, как он с другой стороны тянет ее на себя.
Я поздоровался с дедушкой, и один лишь звук его имени, произнесенного вслух в этой комнате, дал мне понять, что он тут. В комнате было непривычно светло; открытые окна смотрели на улицу, которую я прежде не видел и даже не догадывался о ее существовании. В магазинчике по соседству громко работало радио, которое я и принял за дедушкино. Это ветер распахнул дверь, когда я коснулся ее.
Круглый столик с радиоприемником отодвинули к стене. Пепельница впервые сверкала чистотой, матрас на кровати свернули, и он походил на человека, который, лежа на спине, закинул ноги за голову. Поверх кое-как набросили покрывало; постельного белья не было – только линялые полоски вытертого ветхого матраса. На тумбочке высилась стопка аккуратно сложенных костюмов; в опустевшем шкафу на металлической перекладине позванивали плечики.
Я увидел ряд ботинок без распорок, брошенных под комодом, точно пожухшие, окаменелые змеиные выползки. Дедушка вечно твердил, что его ботинки старше меня.
Сперва меня уверяли, будто дедушка спит. Потом сказали, что он отдыхает. И лишь потом – что его больше нет. «Не трогай дедушку» превратилось в «Не трогай его вещи». Его трость, табакерку, колоду карт, вставные зубы в стакане с раствором, перочинный ножик, разбросанные по комнате предметы, которые даже время не сумело собрать. Потом они стали исчезать. Я заметил дедовы ботинки на Абду. И на Мухаммеде, племяннике Абду. Слуги шнурки не жаловали, а потому вынимали их и носили ботинки с раскрытым зевом, откуда нахально высовывался язычок.
Один или два дедушкиных галстука я узнал на отце. В конце концов он перестал их надевать. Сказал, что раньше они принадлежали ему, а потом он отдал их отцу, как все вещи, которые уже не носил. Пояснил, дескать, галстуки напоминают ему о молодости, когда он каждый вечер возвращался домой поздно и вечно выслушивал просьбы отца взяться наконец за ум, перестать читать книги и мечтать дни напролет об озлобленной старой деве, чья любовь – точно поле, поросшее крапивой. С каждым из галстуков были связаны трогательные воспоминания о далеких лицах или невысказанных надеждах, оправдывавшие его баснословную цену. «Тратишь попусту деньги, жизнь, время, – кричал его отец, – грех выбрасывать недельное жалованье на галстук». А потом соглашался, что галстук и правда красивый. «Ну и куда ты будешь его носить?» Сын отвечал, что еще не знает, и отец признавался, что в его возрасте тоже не знал.
Через несколько лет мы перевезли всю его садовую мебель в свой летний домик в Мандаре
[53], а вместе с ней и что-то от тех безмятежных и жарких летних утренних часов. Почти всю мебель перекрасили, однако сохранилось не его присутствие и даже не воспоминания о нем, а смутное ощущение благоденствия, наполнявшее залитый солнцем сад, когда я выходил его искать, надеясь услышать стук дедова бильярдного кия или трости и вместе с ним сбивать гуавы.
Я годами ходил мимо сада по рю Мемфис, смотрел на него с балкона Святой, и в голове у меня мелькала мысль: что, если дед сейчас там?
Однажды вечером, за несколько дней до отъезда из Египта, мы с друзьями шли по Ибрахимии к некой женщине по прозвищу Ла Лейла и вдруг очутились у дома сорок восемь по рю Мемфис. Я тогда думал совершенно о другом, к тому же перебрал вина, однако же прежнее желание вдруг охватило меня так естественно и настойчиво, что я с радостью позаимствовал бы пять минут у мужчины, которым должен был стать в тот вечер, чтобы позвонить в дедову дверь и напоследок проверить еще разок.
* * *
Устав от моих непрерывных расспросов о деде, Принцесса велела мосье Косте отвезти меня к ее матери в Спортинг, куда она перебралась, чтобы не оставаться одной в доме на рю Мемфис. В одно прекрасное утро грек появился под нашим окном, и моя мать, которая к тому времени уже смирилась с тем, что часть каждого дня я буду проводить с Принцессой, свела меня по лестнице и усадила на мотоцикл.
В дом моей прабабки на рю Теб мосье Коста ехал впервые. Я наблюдал, как он старательно паркует мотоцикл, с явной тревогой и неохотой заходит в подъезд.
– Ты уверен, что это здесь? – спросил он, хотя прекрасно знал, что это здесь. – Я привез мальчика, – сообщил он открывшей дверь горничной, стараясь за прерывистой речью скрыть прерывистое дыхание.
– А вы кто? – уточнила по-французски горничная-гречанка.
– C’est moi que je suis le Monsieur Costa – «я тот, который есть мосье Коста», – ответил он изысканной (как ему казалось) французской фразой.
Бабушка моя, которая в эту минуту как раз проходила мимо двери, увидела Косту, окликнула и расцеловала, точно сына, вернувшегося из долгого путешествия.
