— Что… я же говорил. Нас…сбил грузовик. Большетонная фура. Я видел, как сияли его фары, будто луна восходит в зените. Да, так верно… Потом, я оказался… над машиной… сверху… и увидел, увидел… — он запнулся.
— Почему вы все время говорите про айсберг? — мягко, вкрадчиво осведомился Громов.
— Айсберг… Я не знаю. Так сказала Алена. А я… я не помню!
— Но вы же видели момент катастрофы, верно?
Андрей ошеломленно уставился на него.
— Вы… нет, не видел. Меня выдернуло из машины за мгновение до того как… Я видел, как он приближается, и понимал… Да на такой скорости просто невозможно остановиться!
— Но вы же здесь! И вы живы!
— Да, но…
— Предположим, — медленно, осторожно продолжил Громов, — что городу понадобились не вы. Город нуждался в ком-то другом. Например, в женщине. Или в мальчишке. Вы же должны были просто погибнуть. После такой катастрофы… не остается практически ничего. Так, крохи. Анализ ДНК, разумеется, возможен, но ведь мы с вами все еще живем в Советском Союзе, как бы он теперь ни назывался, верно? Кто будет разбираться? Напишут, не справился, мол, с управлением, да и дело с концом.
Громов говорил быстро, уверенно, но Андрею показалось, что в словах его присутствует некая маленькая неточность. Он попытался ухватиться за эту мысль, но она уже пропала, растворившись в темном омуте его искалеченной памяти.
— Вот вам теория, максимально приближенная к действительности, Андрей Евгеньевич. Вы здесь оказались лишь потому, что хозяину этого места потребовались ваши близкие. Ничто здесь не может убить вас. Вы, своего рода — артефакт. Или… — он пощелкал пальцами, — …Как бы это назвать поточнее?
— Анахронизм, — сказал Кольцов.
— Именно так. Вы не принадлежите аду. Вам здесь не место. И ад не имеет над вами власти.
— Позвольте, но… меня же… там, в участке… перед ним, — Андрей запутался, — меня били!
— Они бы убили вас, друг мой, если бы могли. Да, вы представляли определенный интерес для тех, кто служит Ему, но они не смогли причинить вам маломальский вред. А теперь, я снова спрошу вас — почему вы выжили, Андрей Евгеньевич?
— Должно быть… вы спасли меня?
— О, это было бы весьма и весьма… в духе остросюжетных новелл. Два престарелых интеллигента спасают героя из лап кровожадных монстров! Вот только герой должен быть барышней, дабы не нарушать, так сказать, каноны.
При всем уважении, вы несете бред. Мы бы не смогли вам помочь, даже если бы вознамерились, а это не входило в наши планы. Я же предупреждал вас тогда, в ресторане — не ходите на вокзал. Вы не послушались, чему, признаться, я весьма рад. У меня было подозрение, что все может закончиться именно так, но логика подсказывала, что вы погибнете. Вы думаете, Рондин отпустил вас по доброте душевной? Да он просто направил вас в пасть к Стражу, скумекав, что сам он вас не убьет! От вас сейчас должны были остаться кости! И те в состоянии трухи!
Нет, я прав, и вам придется мне поверить. Страж не убил вас по той же причине, что и Рондин. Вы… как бы это сказать-то… Не совсем здесь. И вы, возможно, единственный человек за всю историю города, у которого есть реальная возможность отсюда выбраться.
Андрей вдруг подумал, что Громов уж слишком рьяно пытается заставить его поверить во все вышесказанное. Он улыбнулся, проникновенно посмотрел на Громова и спросил:
— А вы… хотите меня о чем-то попросить, верно?
Тот запнулся и посмотрел на Кольцова, словно взывая о помощи. Старик, как был, в пол-оборота к Андрею, кивнул головой:
— Да, Андрюша. Он хочет вас о чем-то попросить. Ради вас. Ради него. Ради меня и всех тех, кто еще сохранил человеческий облик в этой клоаке. Ради вашей семьи. Но, я попрошу за него.
И глядя прямо Андрею в глаза, произнес:
— Мы хотим, чтобы вы пошли в центр города. За пояс смерти.
Андрей уставился на него, как на сумасшедшего.
— Вы… вы сбрендили? Ради какой семьи, Юрий Владимирович? Вы невнимательно слушали! Моя семья — мертва!!!
Вы ошибаетесь… — тихо сказал Громов.
Глава 2
1
Пыль все так же хаотично кружилась в лучах тусклого мертвенного света, падающих из окна. Остатки омлета, засохшие на белой тарелке с выщербленными краями, казались кусками серы, непонятно зачем оказавшимися на обеденном столе. Полупустая бутылка коньяка, несколько залапанных стаканов, хлебные крошки на скатерти, трещины на потолке…
Ничего не изменилось. Не развалился со скрежетом зубовным окружающий мир; не лопнула лампа-плафон, разбрызгивая осколки.
Андрей не ощущал ровным счетом ничего. Так, словно Громов говорил не про его семью, а про незнакомцев, чужих людей. Он должен был отреагировать, испытать любые, пусть даже самые абсурдные эмоции! Да, он не помнил свою семью, не ощущал прежней любви к ним, но они продолжали оставаться, быть может, единственным якорем, связывающим его с реальностью.
— Вы… у вас все это как по нотам, да? — медленно процедил он, не глядя на Громова.
Тот помолчал, подбирая слова:
— Скажем так, Андрей, — произнес он жестко, — мы… несомненно не альтруистичны. В отличие от вас, я прекрасно помню свою семью. И вспоминаю их лица каждый день. Но мне… повезло, и очень повезло, поскольку мои близкие всего лишь полагают, что я мертв. А вот у Юрки здесь совсем иного рода коленкор, вам не кажется?
— Но вы же знали!
— Нет. Я не знал. Я и сейчас не знаю. Я… догадывался. И имел свои резоны молчать. А теперь, давайте предположим хотя бы на мгновение, что мои догадки верны. Что тогда? Сделаете? Пойдете туда, откуда еще никто не возвращался? Стоит ли вообще нам доверять? Кто мы?
— Хватит, Петя, — бросил Кольцов, — расскажи ему как есть. Пусть сам решает. Я устал.
Громов поморщился как от зубной боли.
— А тут и рассказывать нечего. За два дня до вашего… появления… да… я по долгу службы заезжал к Рондину. Он, как вы сами понимаете, свой вектор выбрал давно. Я не помню его другим — он всегда был порядочным говном. А года полтора назад начал жиреть… меняться. Но пока еще не настолько, чтобы уйти. Полагаю, он искренне верит в то, что чем более ревностно он будет исполнять свой, м-м, служебный долг, тем дольше протянет. А и хер с ним, с паскудой.
— У вас что здесь, театр греческой комедии? — процедил Андрей, — ваша очередь выступать с монологом? — теперь он и впрямь ощущал что-то. Ему хотелось вскочить и хорошенько встрянуть Громова, быть может, отвесить ему несколько увесистых пощечин. Он с удивлением прислушивался к этим новым эмоциям и только гадал — являются ли они результатом тревоги за близких или всего лишь отражают его подсознательное желание соответствовать неким принятым стандартам.
Громов оскалился угрюмо.
