— Яма, — негромко сказал Громов.
Кольцов не обратил на него внимания:
— И когда она начала… меняться… Когда все это… весь этот кошмар… Я не знаю, я не хотел убить себя, нет, но я молил, молил то… ту мразь, что управляет всеми нами, сделать со мной то же самое. Уничтожить меня, превратить меня в слизня, в медузу, только бы она не была одна! Мне казалось…
— Юра, яма, — повторил Громов.
— Казалось, что если мы останемся вместе, ей будет легче принять все это. Ведь, что бы вам ни говорили, это не лечится, — он повернулся к Андрею, полностью игнорируя дорогу, окинул его слезящимися старческими глазами, — это… эволюция наоборот. Она… с этим нельзя жить, нельзя справиться. Вот я и подумал, пусть она заразит меня, пусть я стану… и тогда, вместе, как отец и дочь… Ну, выходит, что я подвел ее дважды! Я не смог помочь ей тогда и сейчас, да какой же из меня отец тогда?
— Юра! — закричал Громов.
Кольцов вздрогнул и внезапно резко нажал на тормоз так, что Андрею показалось, еще чуть-чуть и «Москвич» разорвет пополам.
— Что? — старик невидящим взглядом уставился в туман, — где? Вот черт, черт!
— Я же предупреждал, — проворчал Громов.
— Надо бы назад, — заволновался Кольцов. Он снова повернулся и посмотрел мимо Андрея.
Андрей и сам повернул голову и увидел все ту же стену серого, грязного, мокрого тумана, подобно сгнившим тряпкам колышущуюся за окном.
— Езжай вперед, — тихо сказал Громов, — потихоньку…
Кольцов нажал было на газ, но машина заскрипела и осталась на месте. Мотор начал надсадно кашлять, как старик, задыхающийся от астмы.
— Тихо, тихо, — Громов говорил осторожно, медленно, не повышая голоса, — давай еще раз. Сцепление, передача, и…
«Москвич» взревел и рывком тронулся с места. Андрей с омерзением продолжал смотреть за туман — ему казалось, что водянистые и неожиданно материальные клочья его цепляются за стекло, удерживая машину.
— Теперь молчим и тихонько едем, — Громов повернулся к Андрею, — Андрей, хм-м… — он помолчал, — Евгеньевич, вы ведь Евгеньевич, верно? Вашего батюшку ведь звали Евгений, так? — он неожиданно широко улыбнулся, и Андрей заметил, что у него удивительно плохие зубы, стершиеся почти до пеньков.
Он кивнул, не задумываясь. В это мгновение произошла странная вещь. Свое собственное имя, а тем более отчество показались ему чуждыми, как кусок мяса, застрявший между зубами. Ему даже захотелось сказать Громову, что тот ошибается. Чувство было настолько же сильным, насколько и мимолетным. Впрочем, Громов явно что-то заметил — его улыбка, весьма неприятная улыбка, превратилась в волчий оскал.
— Андрей Евгеньевич, — выделяя каждое слово, повторил он, — не соблаговолите ли вы прижать правую руку к левому боку так, чтобы ваша ладонь упиралась в нижние ребра. А левую руку, если вас не затруднит, поднимите и прикройте ею глаза.
Андрей уставился на него, не веря своим ушам. Почему-то именно эти указания показались ему едва ли не самым безумным событием из всего происшедшего с ним за последние несколько дней.
— Я не понимаю… — начал было он, но Громов прервал его. Теперь в его голосе ощущалось нетерпение и… страх? Был ли это страх?
— Андрей, делайте, прошу вас, как я говорю. Правую на левый бок. Прижмите к ребрам и сильно. А левую…
Машину сильно тряхнуло. Одновременно с этим Громов, потеряв к Андрею всяческий интерес, с удивительным проворством прижал собственную правую руку к ребрам, а левой ладонью прикрыл глаза. Лицо его мгновенно потеряло цвет, стало восковым, потом мертвенно-белым.
Андрей попытался сказать что-то, но почувствовал, что проваливается, как это бывает во сне, словно древнее кресло под ним раскрылось, явив под собой бездну. Мир вокруг начал меркнуть, таять — предметы становились зыбкими и одновременно какими-то вязкими. Он попытался было вдохнуть, но почувствовал ужасную боль в слизистой — горло мгновенно высохло, а воздух затвердел, превратившись в острые камни. Перед глазами заплясали черные мушки, в висках загрохотали молоты — он почувствовал, что сердце его сначала заколотилось в бешеном ритме, а потом, внезапно остановилось и взорвалось серией аритмических колебаний.
Он начал падать, проваливаться внутрь самого себя и понял, что сейчас, должно быть, умрет. Но одновременно с этим он четко осознавал, что то, что ждет его здесь, в этом гиблом месте, — куда страшней и омерзительней любой самой болезненной смерти. Стоит поддаться этому тошнотворному засасывающему ощущению, и оно утащит его на глубину самой глубокой и черной бездны, в бездонном зеве которой он будет обречен на вечные страдания, окруженный порождениями чудовищного, противоестественного зла. Лишь это ужасное предчувствие побудило его не сдаваться, но бороться с удушающим обмороком.
Он снова попытался вдохнуть, впустить в себя твердый и колкий воздух. Он услышал хрип, подобный тому, что издает водопроводный кран, отдающий последние капли воды, и с ужасом понял, что хрипит он сам. Потом он услышал и иные звуки, столь же омерзительные. Кто-то заходился в выворачивающем влажном кашле. Кто-то невнятно бормотал — слова растягивались в бесконечный монотонный ряд, наскакивая одно на другое, из них выпадали целые куски, образуя некую непрерывную какофонию. Но даже эти страшные звуки показались ему спасительным якорем, и он ухватился за них и потянулся к свету, к пасмурному гнилому свету, забивающему салон «Москвича».
Машина мертво стояла на месте. Салон был наполнен светящимися крошечными частицами, похожими на пыль. Они оседали на стеклах, на дешевом пластике и таяли, оставляя после себя грязновато-слизкие потеки.
Громов кашлял, согнувшись в три погибели, то и дело ударяясь о бардачок и умудряясь виртуозно материться между приступами кашля.
Кольцов сидел неподвижно, вцепившись обеими руками в руль — костяшки побелели и резко выпирали на красноватой шершавой коже. Его уши багровыми пятнами выделялись на фоне седых волос.
Андрей осторожно набрал в легкие воздух и, несмотря на то что горло саднило так, словно он битый час практиковался в глотании опасных лезвий, ему удалось хоть как-то дышать. Перед глазами то и дело вспыхивали звезды; в висках затравленно стучала кровь — при этом было холодно, настолько холодно, что он не чувствовал рук, безвольными опухшими подушками лежавших на коленях. Он открыл рот и внезапно закашлялся, чувствуя, как что-то омерзительно постороннее перекрывает гортань. Даже не задумываясь о том, что делает, он попытался избавиться от гнусного препятствия и неожиданно отхаркнул прямо на руки огромный серовато-зеленый плотный ком слизи.
Он уставился на ком, испытывая двойственное чувство отвращения и облегчения. Потом потянулся было к ручке, открывающей окно, чтобы избавиться от мерзости, но Кольцов внезапно повернулся к нему и завизжал:
— Не смейте!
Изо рта у него шел пар, грязно-желтый в мертвом свете, заливающем салон.
