— Это рубеж… — тихо произнес Громов.
Андрей посмотрел на него. В полумраке салона лицо Громова казалось старым, помятым, как выброшенная газета. Глубокие тени легли под глазами, утапливая их в омуты непроглядной черноты. На лбу, испещренном морщинами, блестели крупные капли пота. Он тяжело и нехорошо дышал, то и дело сглатывая, — кадык дергался под дряблой кожей шеи.
— Дальше… только смерть… — продолжил Громов, — тут… сцена заканчивается. Актеры… снимают маски.
Андрей и сам чувствовал себя неважно. Вернулся навязчивый привкус табака. Сердце работало, с трудом перекачивая тяжелую вязкую кровь. То и дело он ловил себя на ощущении, что вот-вот перестанет дышать, просто разучится, и в течение мучительных последних минут ощутит всю бесконечную подлость жизни, сулящей столь много и в результате дающей лишь смерть.
Он еле сдержал в себе вспыхнувшую как лесной пожар панику. Посмотрел в окно, стараясь отвлечься от навязчивых слов Громова. Там, в серых мертвых сумерках, молчаливыми истуканами возвышались над пустырем высокие черные камни. Подобно гнилым клыкам торчали они из мерзлой земли. На одном из них, сложив крылья, восседал силуэт, показавшийся поначалу наполовину разрушенным памятником неведомого зодчего. Но вот потревоженная ревом мотора тварь взъерошила перья и расправив огромные крылья с трудом поднялась над равниной. В полумраке было сложно что-либо разглядеть, но Андрей испытал какую-то глубокую, почти инстинктивную гадливость, смотря вслед удаляющемуся странными рваными движеньями силуэту. Крылья, серые на сером фоне, казались двумя кусками давно истлевшей марли, смрадным саваном, скрывающим под собой древние кости.
Вдалеке, там, где низкие тучи давили черный горизонт, то и дело возникали белые всполохи. На фоне их он увидел, или ему показалось, что увидел, изломанные линии крыш далекого неведомого города. Впрочем, через мгновение дорога пошла под уклон и пейзаж изменился.
Теперь они ехали вдоль бесконечной серой пустыни. Голая растрескавшаяся земля казалась почти жидкой, как застывшее на мгновение море, в серых сумерках. До самого горизонта тянулась пустошь, омываемая туманом — ни движенья, ни хотя бы крошечного холма, за который мог зацепиться бы глаз. Андрей внезапно вспомнил где-то прочитанное определение десятибалльного землетрясения по шкале Рихтера: «полное разрушение».
Мотор работал с перебоями. «Москвич» то и дело кашлял, как старая лошадь, захлебывался, но упрямо полз вперед. Громов едва слышно матерился, со скрежетом менял передачи и давил, упрямо давил на газ. На него было страшно смотреть. На прежде белой коже расцвели болезненные алые пятна. Губы посинели и казались почти черными. Щеки были покрыты испариной. Он сильно дрожал и все время прочищал горло с глубоким клокочущим звуком.
Видимо, почувствовав на себе взгляд Андрея, он повернул голову и улыбнулся совершенно жуткой улыбкой, обнажив кровавые десны. Андрей с ужасом отметил, что глаза его продолжают слезиться — вот только теперь он плакал кровью.
— Когда-то, давным-давно, — прохрипел он, — я свернул не туда. Просто решил посмотреть на… — он с трудом сглотнул, — одну диковинку… на вещь, которой не должно было быть. И… оказался здесь. А теперь вот, похоже, моему заключению приходит конец.
Андрей хотел возразить, потребовать, чтобы Громов поворачивал назад, но его укутала тихая, умиротворяющая апатия. Он отвернулся и снова уставился в окно.
— А… вы бы спели что-нибудь, Андрей Евгеньевич, — неожиданно бросил тот.
Андрей даже и не нашелся что ответить.
— Тут… радио не ловит, — продолжил Громов странным больным голосом, — вот я и подумал… Так веселей. Есть у вас походные песни?
— Петр Семенович, я не уверен…
— А хоть «калинку», — Громов будто не слышал его, находясь в каком-то полубреду, — чтобы… отвлечься от всей… от этой мерзости, — он с ненавистью уставился на дорогу.
— Я… — несмотря на абсурдность просьбы, Андрей вдруг понял, что и сам не прочь спеть. И знает, что будет уместным сейчас. Как если бы поэт, когда-то написавший эту песню, сделал это специально для него. Словно он сам путешествовал по этой бесконечной дороге, дышал холодным, злым воздухом.
Он помолчал немного и тихонько пропел — прошептал почти:
— Я работаю дверью,
В мире где нету стен
Там, где крылья без перьев,
Где нет ни котов ни вен
— Я стою на дороге,
Которой тоже нет
— …Много, много, много лет
[10], — закончил Громов.
— Странно, что вы выбрали именно эту песню, — прохрипел он, — Юрка… Юрий Владимирович… очень любил «ДДТ», особенно… этот альбом. У него была теория, что настоящие певцы земли русской не обладают поэтическим, но экстрасенсорным талантом. Будто они настроены на… черт его знает, на ноосферу, на некие струны, пронизывающие наш мир и соединяющие его с иными мирами. Ему казалось, что Шевчук — один из таких… медиумов, восприимчивых к информации, что идет извне. Он, быть может, и сам не знал, о чем пишет…
Быстро темнело. Черная земля еще более напоминала море; туман был пенящимися волнами, скрывающими под собой неведомые пропасти.
«Москвич» еле полз, невзирая на все попытки Громова увеличить скорость. Андрей мог бы вволю налюбоваться пейзажами, но ему было не на что смотреть.
Тем более неожиданным и пугающим показался ему громадный холм, выросший у обочины. Поначалу он подумал, что это гигантский валун, скала, по капризу природы имеющая отдаленное сходство с живым существом. Но чем ближе подъезжали они, тем больше он убеждался в том, что ошибся.
Это была не скала. У дороги, подобно сбитой собаке, возлежал гигантский кит.
Когда они тащились мимо, Андрей заметил, что животное должно быть мертвым уже давно. Его прежде гладкая, черная кожа вздулась и лопнула во многих местах. Живот взорвался, выпустив из себя серые клубки внутренностей. На бесстрастном рыле чернели провалы выклеванных птицами глаз.
Потревоженные приближающимся автомобилем, из-под кита во все стороны прыснули маленькие, не больше кошки, создания — серые морщинистые бурдюки на паучьих ногах. Из багровой ямы живота на секунду показалась окровавленная слепая морда с круглым огромным ртом, в глубине которого кружилось что-то, напоминающее циркулярные пилы. Показалась и исчезла, видимо посчитав, что добыча не стоит того, чтобы за ней гнаться.
На туше пировало несколько совершенно обычных ворон. Одна из них каркнула, потревожив остальных, — они взлетели, на мгновение оторвавшись от трапезы, и тотчас же вернулись обратно, хрипло выражая негодование.
Увиденное пробудило Андрея. Он повернулся к Громову — теперь более похожему на труп, упорно цепляющийся за остатки жизни, и попытался было сказать ему, что игра не стоит свеч, нужно немедленно возвращаться, но что-то в лице мужчины (возможно — отчаянная решимость) остановило его.
