Город продолжал обнажаться перед ним беззастенчивой проституткой. Вот площадь, по центру которой черным исполином возвышался гранитный монумент. Вот черное здание с украшенной сложным орнаментом крышей — оно выглядело внушительно и пугающе, несмотря даже на свои обманчиво миниатюрные размеры. Вот железнодорожный вокзал — молчаливый часовой у границы города. Узким языком уходила прочь колея железной дороги, разрезающая пополам желтовато-серую пустыню.
Он поднялся еще выше, гораздо выше, чем ожидал. Люди, машины и даже некоторые дома превратились в точки; город стал картой, испещренной черными и серыми пятнами. Все прочие цвета выцвели, повинуясь упрямому холодному ветру.
Ему показалось, что тонкая линия железной дороги упирается в изломанные очертания на горизонте. Были ли это крыши неведомого города или просто игра света и тени — он не знал, да и не хотел знать.
Внезапно его посетила забавная мысль. Что произойдет, если он не последует мудрому совету спившегося сторожа и выйдет из аттракциона до его полной остановки? Вот прямо сейчас — откроет хлипкую дверь и шагнет в пропасть? Будет ли это концом всех его чаяний? Всех желаний и мыслей? Почувствует ли он уничтожающую боль от приземления или умрет в полете? Ударится ли о металлические ступицы колеса, с хрустом ломая кости? Или спикирует прямо на площадку перед будкой, расплескавшись студнем по засыпанной мертвой листвой холодной земле? Быть может, именно этого ожидает от него та неведомая сила, что доселе игралась с ним, как кошка, порой, лениво играет с мышью, перед тем как удавить ее?
Но ведь у него не хватит духу… Он трус — и ОНО знает об этом. Он трус, движимый животным страхом, маскирующимся под раздражение и даже отвагу. Но от этого ничего не меняется. Нет, он не прыгнет. Куда более вероятно, что он будет подниматься на этом чертовом колесе вечно и никогда не сможет добраться до вершины. В этом месте нет ни координат, ни правил — есть холодный пронизывающий ветер и потрясающее разнообразие оттенков серого цвета.
Его мысли прервал уже знакомый низкий музыкальный стон, напоминающий голоса марсианских треножников Герберта Уэллса.
Кабинка достигла верхней точки колеса.
И все изменилось.
2
Он находился в огромном полутемном зале, своды которого терялись во тьме. Зал был освещен тусклыми, свешивающимися с потолка светильниками и заставлен невероятным количеством высоких стеллажей, ломящихся от пыльных трухлявых папок — некоторые из них рассыпались от старости и грибка, выпростав содержимое. Иные еще держались, навалившись друг на друга как пьяные кумовья. Верхние полки стеллажей находились так высоко, что увидеть их, тем более в столь тусклом свете, не представлялось никакой возможности.
Противоположный конец зала был скрыт в полутьме. Андрей прищурился и не без труда рассмотрел, что там, непосредственно у стены, находился едва освещенный стол, заваленный бумагами и еще какой-то совершенно неузнаваемой дрянью. У стола стоял простой деревянный стул. Пространство под столом было затенено, но ему показалось, что там что-то слабо шевелится.
В зале было тихо. Еле слышно шуршала сухая бумага. Где-то далеко-далеко раздавался едва слышный шепот, столь тихий, что невозможно было разобрать ни слова.
— Мне это порядком надоело! — крикнул Андрей невесть кому.
— Надоело! Ело! Ело! — издевательски ответило эхо.
Он с ненавистью плюнул прямо на простой пол, застланный давно стершимся паркетом, и пошел было в сторону стола, но, едва дойдя до первого гигантского стеллажа, остановился и с любопытством уставился на папку, что находилась прямо на уровне глаз.
На ней черным фломастером было что-то написано. Надпись стерлась; от нее остались контуры. Не без труда он разобрал: «Пятничный Двор». Он хмыкнул — название ни о чем не говорило. Потянулся к папке, но едва прикоснулся к ней, как влажный картон буквально расползся под его пальцами, превратившись в жидкое месиво.
Андрей отдернул руку и, все еще ощущая холодную, скользкую субстанцию на пальцах, с омерзением вытер ее о джинсы.
Пройдя несколько шагов (теперь шепот звучал отчетливей, и казалось, что, если постараться, можно различить отдельные слова), он остановился у полки, на которой лежало несколько на удивление хорошо сохранившихся простых картонных папок. На стопке, удерживая ее, валялся простой неровный кусок ракушечника.
Не совсем понимая зачем, он взял камень в руку, крепко сжал его в ладони, ощущая, как острые края впиваются в кожу. Было что-то… знакомое в этом камне, что-то почти родное… нечто столь близкое и в то же время невероятно далекое, от чего он почувствовал, как сдавило в горле и на глаза навернулись слезы.
Андрей осторожно положил камень рядом и взял первую попавшуюся папку. Она была аккуратно завязана белым веревочным бантиком. На папке, чуть ниже казенного: «Дело №…» было написано мелким почерком: «Бабушка Эля. 12 Сентября 1986 года».
Он едва не выронил папку из рук. Шепот усилился, теперь он без труда мог разобрать слова, но ему было не до этого.
Он лихорадочно развязал тесемки и, открыв папку, в изумлении всплеснул руками, на сей раз уронив ее на пол.
Там было пусто.
Но не совсем пусто, нет. Что-то вышло из папки, некая… давно позабытая эмоция, умерший стыд от содеянного и похороненного зла. Нечто коснулось его сознания — и он… вспомнил…
* * *
…Бабушку Элю, восьмидесятилетнюю старуху, что каждый день выходила во двор, сгорбленная, укутанная в теплую шерстяную шаль вне зависимости от погоды, и брела, брела, как самая старая в мире черепаха, к столь же ветхой покосившейся скамейке. Казалось, она никогда не дойдет. Казалось, она упадет и разобьется как хрупкий бокал из хрусталя. Когда она садилась, то становилась совсем крошечной — маленький, морщинистый гном, с острым носом, торчащим из гофрированного яблока лица.
Так она сидела весь день, провожая каждого жильца долгим, медленным взглядом, шамкая беззубыми челюстями.
Она никогда не говорила, во всяком случае Андрей не помнил, чтобы она сказала хоть слово. Он и другие ребятишки были уверены, что старуха давно уже спятила и вот-вот умрет. Девчонки поговаривали, что Эля когда-то была первой красавицей в Ташлинске; вышла замуж чуть ли не за председателя рай администрации, а потом, потом уехала в Париж, влюбившись по уши то ли в невероятно богатого художника, то ли гениального архитектора, а быть может, и в короля, ведь в Париже полным-полно королей и принцев-консортов. Там же она стала ведьмой и отравила своего мужа из жадности. А потом конечно же, ее поймало КГБ и… тут слухи разнились — некоторые говорили, что она вышла из тюрьмы, отсидев положенный срок, а некоторые особо горячие головы клялись сердцем матери и кровью отца, что ее расстреляли и она восстала из мертвых, как зомбаки из тех самых киношек в видеозалах, и теперь творит свои черные дела у них во дворе.
Как бы там ни было, а бабушка Эля исправно выходила из дома каждое утро и сидела неподвижно, вбирая в себя солнечные лучи — невероятно сморщенная, самая старая в мире бабушка.
