— Довольно! — закричал он, — хватит!
— Бедный piccolo bambino! — кричали стеллажи.
Он закрыл уши руками, упал на пол, вдавливая ладони в виски.
И вдруг… все стихло.
3
Он медленно поднял голову. Теперь в зале царила абсолютная тишина. В остальном ничего не изменилось. Все так же уходили во тьму сводов высоченные стеллажи. Все так же едва теплился свет над далеким, заваленным бумагами столом.
Андрей встал с колен и, то и дело спотыкаясь, пьяно побрел к столу. В голове продолжала бушевать злобная метель воспоминаний, но теперь они казались… менее яркими, менее болезненными, выцветая на глазах, приобретая характеристики старых черно-белых фотографий.
Он с суеверным ужасом посмотрел на стеллажи. Все эти папки… не может быть… Или здесь… не только он, не только его грехи? Что бы ни управляло этим местом, оно коллекционировало не предметы, но саму ауру событий, событий гадких, порой жутких. Каждый человек — сосуд, наполненный отнюдь не любовью, не благородством, но коктейлем из неимоверного количества эмоций, чувств, позывов и желаний, большая часть которых по природе своей постыдна и преступна.
В голове промелькнуло еще одно воспоминание. Как-то, пожилой преподаватель права, маленький лысоватый хромоножка с вечно потерянным выражением лица, как-то сказал им, что единственный фактор, удерживающий человека от совершения самых чудовищных злодеяний, — это не мораль, не человечность, но банальный страх наказания. Не будь карающей длани закона — человечество бы давным-давно сожрало самое себя, оставив планету куда более благородным братьям меньшим.
Он и не заметил, как подошел почти вплотную к столу, едва освещенному простой керосинной лампой, стоящей в углу столешницы. Тени в этой части зала были столь густы, что за несколько метров от него сгущались почти в абсолютную темноту, в которой могло скрываться что угодно.
Андрей устало опустился на стул, словно приготовленный для него, и уставился на горы бумаги на столешнице.
Прямо перед ним лежал небрежно брошенный кусок светлой, почти белой кожи, на котором чем-то острым был выцарапан некий рисунок. Рисунок был небольшим, размером с тетрадный лист, не более, и поначалу показался Андрею хаотичным набором линий, нанесенных ребенком. Однако, чем дольше он всматривался, тем больше его притягивала некая внутренняя логика, до поры до времени сокрытая от него. Линии все так же не хотели превращаться в единое целое, но было что-то захватывающее в их хитроумном переплетении. Нечто пугающее и одновременно до боли знакомое.
— Все зависит от точки зрения… — произнес кто-то у него за спиной.
Андрей подпрыгнул на месте и обернулся, ожидая увидеть монстра, хозяина города, протягивающего к нему свои бледные осклизлые лапы. Но…
Поначалу, ему показалось, что зал за спиной пуст. Впрочем, в самом конце зала, в том месте, откуда он пришел, тени сгустились еще больше. Мрак продолжал густеть, формируя некий полупрозрачный образ.
Незнакомец приблизился, и Андрей так и не смог сообразить, вышел ли он из теней или был соткан ими.
Это был человек, и Андрей, в изумлении чуть не усевшись прямо на стол, не сразу понял, что знает этого человека.
— Все сравнительно, — мягко, почти нежно произнес Паша, растягивая губы в улыбке.
4
Он помолодел. Сбросил маску спившегося работяги из придорожного бара. Кожа на лице блестела, почти лоснилась. Волосы стали гуще и чернее. Глаза… Андрею не понравились эти глаза. Они напомнили ему горящие очи детей из древнего фильма «Деревня проклятых», что он когда-то смотрел. Напомнили глаза крысы, сверкающие из темного угла, и одновременно каким-то странным образом показались отражением круглых присосок-ртов омерзительных таракано-псов, охраняющих железнодорожный вокзал.
— Я говорю, — все тем же мягким голосом повторил Паша и потянулся, и тени потянулись следом как диковинный огромный плащ, — все сравнительно. Вот это, например, — он ткнул пальцем в стол, указывая, очевидно, на кусок кожи, — есть город: и дома, и машины, и люди, и то, что с ними было, и то… — он ухмыльнулся, неестественно широко раскрывая рот, — что с ними есть и будет. И если ты внимательно посмотришь на эту картину, то увидишь, обязательно увидишь и меня и…
Он замешкался на секунду и издал какой-то странный клекот. В ответ раздалось столь же омерзительное, сколь и ужасное, стрекотанье, и из-за стеллажей по обе стороны от него выползли, припадая к земле, два таракана-пса. Они подтягивались на крохотных почти детских ручках, столь ужасающе контрастирующих с их огромными телами, и издавали постоянный низкий клекот.
— …И их, — закончил Паша. — Но, — он продолжал идти вперед, и тьма стелилась следом, поглощая зал, — ты не увидишь себя! Потому что ты не являешься частью картины.
— Или, быть может… — он развел руки в стороны, и омерзительные Стражи приподняли слепые головы с круглыми присосками ртов и потерлись о его ладони как два огромных кота, — быть может, я вру, и ты всего лишь маленький Хансель, забредший по случайности в пряничный домик. А, Киря?
— Меня зовут Андрей, — медленно процедил он, стараясь, чтобы голос его не дрожал.
Он не сводил глаз с таракано-псов, что теперь твердо стояли на своих тонких многосуставчатых ногах, вытянув морды вверх так, что он отчетливо видел их бледно-желтые животы и вторые рты на груди. Щупальца на шеях лихорадочно извивались клубком морских змей.
— Ну конечно, — беззаботно ответил Паша и помахал рукой, — а ведь я тебе говорил еще в баре, помнишь? Помнишь, предупреждал тебя, чтобы ты не ехал никуда и оставался там, где тебе положено было находиться! — впервые в его голосе прорезались гневные нотки, и Андрей почувствовал, как пол под ногами зашатался. — Но ты не послушал, верно? И смотри, куда это тебя привело? Cам ведь пришел, верно? По своей, по собственной воле! Никто тебя не принуждал, дурака?
В его словах присутствовала какая-то почти неуловимая фальшь, но Андрей понимал, что у него нет времени на раздумья.
— Так значит, это был ты? — медленно произнес он, — все это… вся эта комната уродов? Это ты?
— Может, и я… А может и нет, — теперь он находился в нескольких шагах от Андрея и улыбался, улыбался кровожадной омерзительной и столь же безжизненной улыбкой, — разве это имеет значение? Вот ты, к примеру. Ты — это ты? Или ты — это то, чем ты хочешь быть? Ты обрел память? Вернул украденное время? Или остался слепым?
Можешь не отвечать, — он небрежно погладил монстра, что жался к его левой ноге, — тебя бы не было здесь. Все, что с тобой происходит, есть не более чем звенья одной цепи, и память твоя — мой часовой. Вот так и не иначе.
Где моя жена? Где мой сын? — у Андрея не хватало смелости смотреть в глаза существу, столь ярко в них пылала адская бездна, — где моя семья?
— Твоя семья? — Паша расхохотался, — разве у пальца на руке может быть семья? Нет, конечно же, он в неведении своем может почитать рядом стоящие пальцы за родственников, не зная даже, как их зовут на самом деле. Но это ничего не меняет, — он зевнул, — правда есть отражение лжи. Все в мире — ложь. За тонкими стенами домов люди убивают друг друга, насилуют собственных детей, обжираются и крадут, практикуют все без исключения смертные грехи из описанных и еще несметное количество из тех, что не вошли в список. Люди — проекции мяса, возомнившего себя живым. Курица, должно быть, тоже обладает нравом и добродетелями. Но это не делает ее более значимой, чем то мясо, из которого она состоит.
