Он видел скелеты автомобилей — многие из них так заросли травой, что более походили на швейцарские горки. Видел, как проросли деревья сквозь черепичные крыши двухэтажных развалюх, одев их на себя так, как щеголь одевает фрак. Видел ту самую площадь, в центре которой когда-то стоял зловещий памятник — только полуразрушенный постамент да куски камня, живописно валяющиеся вокруг, напоминали о нем.
Все еще будучи отчасти уверенным в том, что он спит, грезит, а быть может, галлюцинирует, отравленный смрадным дымом, Андрей перевел взгляд туда, где в некогда находился железнодорожный вокзал. На таком расстоянии понять что-либо было положительно невозможно, но ему показалось, что он узнал остов здания, утонувший в зарослях чумака.
Теперь он слышал и звуки, наполняющие воздух. Должно быть, он слышал их с самого начала, но не обращал внимания, ошеломленный бурлящей под ним красотой.
Он слышал пение птиц — множество прекрасных голосов, сливающихся в единый хор. Слышал легкий шум ветра в кронах деревьев, слышал, как гудят насекомые, как тихо скрипит металл колеса.
Как где-то монотонно лает собака, и лай этот, столь удручающе-равнодушный, автоматический, показался ему совершенно неуместным.
Он был лишь в нескольких метрах от земли. Перед ним раскинулось поросшее дикой травой поле, в котором он не сразу узнал центральную аллею луна-парка. За нею, за полукружием арки, с которой исчезла фигура мультяшного волка, находилась на удивление чистая, не завоеванная растениями бетонная площадка парковки.
Кабинка достигла земли, и колесо остановилось.
Андрей не стал медлить. Он выскочил из кабинки и пошел прочь, не оглядываясь, не отдавая себе отчета в том, что на лице его расцветает глупая пьяная улыбка, что он дышит глубоко, стараясь вобрать в себя весь букет летних запахов, что ему становится жарко, по-настоящему жарко в зимней куртке. Ему было не важно, кто запустил колесо, и повинуясь каким законам он очутился здесь, в цветущем реальном мире, в котором нет места монстрам и существам из кошмарных снов. Он, к стыду своему, не задумывался даже о судьбе своих родных, оставленных в ужасном архиве, — все происшедшее казалось ему странным, уже стирающимся из памяти видением, слишком абсурдным, слишком чудовищным, чтобы быть правдой. По стечению обстоятельств (он не мог поверить в то, что ему удалось победить Хозяина Города, уничтожить его в его логове) ему удалось сбежать из ужасного, невероятного мира и вернуться домой.
За спиной раздался низкий, протяжный стон. Так, должно быть, стонали динозавры, оказавшиеся в ловушке нефтяной ямы. Звук удивительным образом заполнил пространство, раздаваясь отовсюду.
Андрей оглянулся и увидел, как огромное колесо, почти черное на фоне яркого солнца и синего неба, медленно, торжественно клонится вперед. Металлические опоры трескались, издавая тот самый странный низкий стон. Кабинки раскачивались как колокола. Вот одна из них, не удержавшись в ржавых креплениях, оторвалась от обода и полетела вниз, чудом избежав столкновения с металлическими ступицами.
Звук лопающегося металла стал почти невыносимым. В нем слышалась нечеловеческая мука, какая-то почти сакральная боль.
На мгновение гигантское колесо застыло между небом и землей и казалось, что падение его остановилось и в таком положении оно пребудет до скончания времен. Но этот миг прошел.
Под аккомпанемент расстроенного органа колесо рухнуло на землю. Некоторое время в воздухе держалось эхо, и Андрей по-прежнему слышал, как горестно стенает металл. Но вскоре и этот звук исчез.
Все было кончено.
2
Андрей снял куртку и бросил ее в траву. Стало намного легче. Подумав немного, он стянул и легкий пуловер и повязал его вокруг талии, оставшись в одной простой белой майке.
Он вышел на стоянку и в последний раз оглянулся назад. Теперь, когда колесо упало, ничто не указывало на то, что здесь когда-то был парк развлечений. Краска давным-давно облезла с вагончиков аттракционов; карусель заросла дикими травами настолько сильно, что из кустов торчала только одна лошадиная голова, да и та выглядела скорее как причудливый кусок древесины. Будочка кассира была перевернута набок. И повсюду бурлила цветущая жизнь.
Он видел это небо, сверкающее, режущее глаз своей бесконечной синевой. Смотрел на пылающий шар солнца, омывающий зеленый океан травы, в котором росли целые россыпи разноцветных полевых цветов. Смотрел и не верил своим глазам. Все казалось ему, что еще чуть-чуть и видение исчезнет, стертое жестокой дланью Хозяина Города, и он снова окажется на серых бетонных улицах, погруженных в молочную гниль низко стелющегося тумана.
Но минуты шли, и все оставалось по-прежнему. Все так же припекало солнышко. Все так же колыхалась высокая трава. Каждая птичья трель, каждый стрекот кузнечика наполняли его сердце… благодатью.
И более ничего не имело значения. Не сейчас, не в это мгновение. Потом, немного позже, он даст волю скорби. Он попытается вспомнить все, что произошло, хотя бы для того, чтобы оплакать своих родных. Но сейчас важен был только солнечный свет — как мог он забыть его слепящую красоту? Важен был сладкий воздух и пьянящий теплый ветер, ласкавший кожу.
Он задумался на мгновение. И пошел прочь, туда, где по его представлению находился железнодорожный вокзал.
3
Дорога лежала перед ним, уходя в бесконечную даль. По правую сторону простиралась поросшая густой зеленой травой равнина — кое-где из зелени торчали ржавые балки да куски бетонных стен, заросшие мхом. Трава проросла сквозь трещины в асфальте, заполнила собой ухабы и ямы. Кое-где дорожное полотно было полностью скрыто под массой вьюна. Андрей осторожно ступал, отчего-то стараясь не наступать на траву — сама мысль о том, что он может растоптать жизнь, казалась ему кощунственной.
В воздухе был разлит особый летний аромат, пробуждающий детские воспоминания и эмоции. Так пахли беззаботные июльские деньки, когда можно было валяться в постели до полудня, а потом, едва сполоснув лицо, бежать на улицу, прихватив с собой сдобную булку, и гулять, гулять, носясь по дворам, укутанным в тени давно отцветших каштанов. В такие дни он забывал о времени; казалось, оно тянется бесконечно, и возвращался домой, лишь когда ночь укутывала улицу в черный насыщенный бархат. Каждый раз, подходя к подъезду, он внутренне съеживался, понимая, что мать будет ругать его за то, что он не поспел домой к обеду, за то, что пришел чумазый и грязный как поросенок, за то, что на коленке появилась новая ссадина, к которой слюной приклеен был лист подорожника. Но и боязнь матери была невсамделишная, а понарошку. На самом деле ее ворчание и даже крики и угрозы надавать ему по заднице были частью ритуала, показывающего, что она любит его, по-настоящему любит и заботится о нем. К тому же, дома его всегда ждал вкусный ужин и теплая постель, а ему так хотелось спать… Поскорее уснуть — ведь завтра ждет новый день, наполненный необыкновенными приключениями…
Идти придется долго, но почему-то в это мгновение он был преисполнен детской уверенности в том, что в конце пути его ждет нечто… восхитительное…
