Ты, паря, не обижайся, но у тебя в глазах много всего. Много пустоты этой едкой… Я не хочу знать. Да мы и приедем скоро…
— Стало быть, нет города? — медленно произнес Андрей.
— Стало быть, нет, — ответил Лютик и протянул флягу.
Он принял ее без промедления.
Минут через сорок по обе стороны путей стали попадаться одинокие, вросшие в землю домики, окруженные покосившимися низкими заборчиками. Где-то скучно мычала корова. Залаяла собака, и Щенок ответил ей коротким и важным «Гав!»
Домов становилось все больше. Попадались и люди. Кто работал в саду, кто стоял, прислонившись к забору, словно и не человек вовсе, а пугало — ворон отгонять. При виде Лютика некоторые поднимали руку в приветствии, провожая дрезину долгими любопытными взглядами. Видно было, что к незнакомцам в Нерушанском не привыкли.
— Я тебя до станции довезу и адью, — вещал порядком захмелевший Лютик, — тама в кассу пойдешь. Возьмешь билет до, стало быть… куда ты едешь?
— В Ташлинск.
— В Ташлинск не ходят, — упрямо бурчал старик.
— А вы говорили проходные…
— Проходные ходят. Из Москвы. Не люблю москвичей. Они акают… или окают. В общем, странный говорок такой, не люблю. Ну да… проходной. В 9:30 или около того, я не помню. А коли билета не будет, тогда все, кирдык, — и он похлопал пса по круглой умильной голове.
— Не… спустя некоторое время, еще более опьянев, решил он, — я тебя сам в кассу приведу. Меня все знают, а тебя никто. У тебя вид зэковский. Может, ты зэк?
— Нет, не зэк, — коротко ответил Андрей. Ему и самому было весьма любопытно узнать, как он выглядит. Он провел рукой по жесткой щетине — как бы там не было, а вид, должно быть, тот еще.
— А у вас есть… зеркало? — неожиданно спросил он.
Лютик уставился на него с подозрением.
— А может, и не зэк… — буркнул он, — может, что похуже… Откель у меня здесь зеркало? Я что — парикмахерский салон держу? — он особо выделил ту часть слова, что сама по себе была неприличной.
— Я… простите.
— Ничего. Ничего…
Судя по всему, они подъезжали к станции. Домики тянулись непрерывной чередой, вдоль путей тут и там спешили люди, кто налегке, а кто груженный тюками да мешками как ослик. Попадались и ослики, невесть откуда взявшиеся в селе. Они стояли, мирно опустив шерстяные длинные головы, и щипали травку так близко от рельс, что казалось края дрезины вот-вот заденут их. Щенок оживился. Теперь он сидел на диване совсем как человек, свесив задние лапы почти до дощатого пола и оперевшись на передние. Андрей и не видел никогда, чтобы собаки так сидели. Он с любопытством провожал глазами каждый дом, во всю пасть улыбался и то и дело коротко и звонко лаял, видимо, здоровался.
Лютик остановился у разбитого, покрытого трещинами перрона. На бетонной площадке стояло несколько свободных скамеек, изрезанных и исписанных чем ни попадя и о чем попало. Чуть поодаль находилось приземистое одноэтажное здание с двумя полукруглыми окнами на фасаде. Казалось, что оно провожает каждого встречного недоуменным и глупым взглядом. Двустворчатая деревянная дверь — широкий, безвольно раззявленный рот слабоумного — была настежь. В глубине здания, в полутьме Андрей увидел несколько длинных рядов лавок, на которых сидели люди.
— Слушай, паря. Я тя высажу, так скать, у перрона, лады? Мне тута дрезину оставлять нельзя. От я отъеду, с путей ее стащу и потом вернусь, понял? Ты меня тут и подождешь. На скамеечке. Я подойду, отведу тебя к кассе, билет купим, опосля посидим в бюфете, вот там, — он ткнул пальцем в здание, — там и бюфет есть. Выпьем на дорожку и… разойдемся кто куда… А если ты посчитаешь, что я тебе… очень помог, — он выразительно посмотрел на Андрея, — то, может быть, ты мне еще, так скать, премию выпишешь.
— Я вам прямо сейчас ее выпишу… — Андрей едва слышал Лютика, поглощенный своими мыслями. Ему все казалось, что исчезнувший в бездне город есть даже не воспоминание, а сон, кошмарный сон. И Лютик, и Щенок, столь по-человечески занявший половину дивана, и домик и ослы, пасущиеся вдоль путей, есть продолжение этого сна, некий афтершок. Ему очень не хотелось входить в станционное здание — уж больно вход напоминал пасть, и внутри было так темно, так дымно…
Он похлопал себя по карманам, достал кошелек и, не глядя на старика, протянул ему еще одну сотенную купюру.
Лютик застонал.
Андрей в недоумении посмотрел на него и понял, что предложил старику сотню евро.
«А и пусть!» — пронеслась мысль.
— Ну, спасибо, паря… — прохрипел Лютик, — уважил… — он выхватил деньги и воровато оглянувшись, спрятал их в плащ, — давай, иди… Иди на скамеечку. Я живенько! — складывалось впечатление, что он хочет поскорее уехать.
Андрей улыбнулся и неожиданно протянул руку. Помедлив немного, Лютик пожал ее, смущенно бормоча:
— Ну что ты, паря, ведь не прощаемся же, не прощаемся!
Почему-то Андрей был уверен, что они прощаются и прощаются, скорее всего, навсегда.
Он соскочил с дрезины. Старик тотчас же тронулся с места и вскоре исчез за поворотом — только удаляющееся тарахтение мотора свидетельствовало о том, что вся эта поездка не привиделась Андрею во сне.
Он постоял немного на перроне, просто вдыхая и выдыхая чистый, чуть терпкий воздух и глядя на безоблачное голубое небо, на легкие пушистые облачка, более напоминающие мультяшных барашков, вдруг отрастивших крылья. Он снова испытал глупое желание улыбаться и просто любоваться солнцем, крошечными птицами, что парили высоко-высоко, сочной зеленой травой. Все эти простые атрибуты каждодневности казались ему невероятной экзотикой. Он не мог отделаться от мысли, что все происходящее — галлюцинация и стоит ему отвернуться, как холодная серая реальность потустороннего города вытеснит солнечный день, заполнив все кругом белым мокрым туманом.
Мимо него медленно, вальяжно прошла толстая собака. Ее лоснящиеся бока наводили на мысль о том, что несчастное животное чудом проглотило футбольный мяч.
Пес остановился, посмотрел на Андрея и неожиданно широко улыбнулся, вывалив ярко-розовый язык. И побежал прочь, размахивая удивительным круглым животом.
Андрей ухмыльнулся и быстро пошел к станционному зданию. Все-таки солнышко припекало немилосердно, и, несмотря на то что он разделся до майки, ему было жарко. Хотелось пить. Выпитая с Лютиком сивуха бунтовала в желудке. Впрочем, он не ощущал никаких неприятных признаков похмелья — напротив, испытывал легкую эйфорию. Все без исключения цвета казались преувеличенно яркими и насыщенными, и даже трава выглядела на удивление дружелюбной.
Оказавшись внутри, он остановился на мгновение, давая глазам привыкнуть к полутьме. После свежего уличного воздуха запахи, царившие в помещении, казались особенно неприятными. Он даже начал дышать ртом, стараясь не вдыхать тяжелый флер табака и человеческого пота.
