— Что бы тебе сыграть? — задумчиво спросил он.
— Ну… «Границы ключ?» — с какой-то детской неуверенностью в голосе спросил Дима.
— Ты уж прости… Не подходит эта гитара для такой песни. Обстановка, не спорю, в самый раз. А вот инструмент не тот. Давай, лучше, я тебе что-то из «ДДТ» попробую изобразить?
— Шевчук? Уважаю. Я все альбомы знаю, почитай, наизусть. Сильный дядька! Хотя мне один товарищ из Питера рассказывал… — Дима понизил голос, словно его могли услышать поклонники «ДДТ», затаившиеся в диванах, — что он сильно зазвездился. Типа, разъезжает на двух черных джипах по городу с охраной. Ну, такое…
Андрей не ответил. Он вольно перебирал струны, даже не стараясь вспомнить какую-либо конкретную песню. Музыка сама придет. Он понимал, что не просто умеет играть на гитаре, а делает это хорошо, может импровизировать и наслаждается процессом.
— Вот… — наконец промолвил он, — эта должна подойти…
Дима замолк и прислушивался к вступлению, еле-еле отбивая ритм ногой. Внезапно Андрей прекратил играть.
Что-то было не так. Неправильно. В самой песне, в словах, что застряли на языке, в мелодии.
Он беспомощно улыбнулся и начал снова, буквально заставил себя. Должно быть, все дело в выпитой водке. Или в жаре. Или и в том, и в этом, и во всем сразу.
Его не покидало ощущение того, что песня, именно эта песня, каким-то совершенно невероятным способом способна изменить всю его жизнь. И не в лучшую сторону.
Доиграв вступление, он взял элементарный АМ и запел тихо, почти шепотом, словно боясь разбудить что-то… плохое:
— Я работаю дверью
В мире, где нету стен.
Там, где крылья без перьев,
Где нет ни котов ни вен.
Стало душно. Воздух загустел, наполнился низким, слышным лишь ему гудением. Дима подался вперед и не мигая следил за его пальцами.
Я стою на дороге,
Которой тоже нет.
Я работаю дверью
Много, много, много лет.
Андрей сменил положение пальцев, ощущая дикий, совершенно иррациональный страх и при этом понимая, что он уже запустил процесс, оседлал тигра и теперь несется сквозь джунгли навстречу судьбе.
— Апокалипсис в очереди в магазин… — начал он, и Дима подхватил тихим, но на удивление приятным голосом, столь сильно контрастирующим с его взбалмошной внешностью:
Апокалипсис впереди идущих спин.
Откровение, пот на небесах.
Андрей прервал песню и пожав плечами протянул гитару Диме.
— Не помню, как дальше, — виновато улыбнулся он, понимая, что врет совершенно неумело и всякому это ясно.
Дима не возражая принял гитару и положил ее на колени струнами вверх.
— Я помню… — тихо пробормотал он, — странно, почему ты решил исполнить именно эту песню.
Не спеть… Исполнить. Он смотрел на Андрея, как, должно быть, смотрел бы на Шевчука, волею судеб оказавшегося в их купе.
— Она… я ее пел однажды… В очень плохом месте, — выдавил из себя Андрей. В горле упрямо застрял ком.
— Да… многие говорят, что Шевчук не придумывает свои песни. Он их… получает напрямую из ноосферы… письмом, — кивнул Дима. — Весь альбом такой. «Мертвый город» один чего стоит… Год был плохой… — он запнулся на мгновение, — … для России плохой, конечно же. Танкер этот, потом шахты… Ты знал, что шахта на Шпицбергене в Российской концессии? — вдруг спросил он.
Андрей непонимающе уставился на него. В словах Димы все чудилось ему какое-то неприятное несоответствие, само по себе безобидное, но в совокупности с другими факторами — ужасающее.
— При чем тут… Шпицберген? — наконец спросил он.
— Шахта… «Баренцбург», кажется, — сморщился Дима, — человек пятнадцать там погибло… Точно не помню. В 97-м и другие взрывы на шахтах были, но почему-то запомнился именно этот. Видимо, потому что Шпицберген? — он улыбнулся, но как-то неуверенно. — У меня… очень странная память. Я запоминаю сложные вещи куда быстрей простых. Я…
— В 97-м? — тупо переспросил Андрей.
— В начале года…
— «Это его любимая песня», — сказал Андрей, глядя на свои пальцы.
Он не хотел думать, не хотел вспоминать, но память, столь упорно подводившая его на протяжении последних нескольких дней, теперь работала как часы. Он вспоминал и сопоставлял против собственной воли.
— Кто любил? — спросил Дима
— Кольцов…
И внезапно все срослось.
— Он ведь не мог знать эту песню, верно? — спросил Андрей, ощущая, как капли холодного пота стекают по вискам, — не мог знать! Или он услышал ее в городе? Но откуда?
Сам по себе факт этот казался безобидным, но что-то подсказывало ему, что он только что заглянул за кулисы. И увидел актеров без грима.
— Вы о чем говорите? — испуганно протянул Дима, от страха переходя на «Вы».
— Кольцов… Кольцов… — упрямо бормотал Андрей: — Если он попал в город в 96-м, откуда он знал песню? А Громов был там еще до этого… Он мне соврал? Соврал, разумеется, но зачем? Только, если он… Если они все… Если… — он уставился на Диму, и тот отшатнулся. — У вас есть сигареты?
— Ну… я бросил, — скороговоркой зачастил Дима, — но для друзей только вожу в сумке, вот, сейчас, — он ухватился за баул, запустил в него руки и принялся вышвыривать вещи прямо на полку. — Да где же… Вот, держите, — протянул Андрею смятую пачку, — с вами-то все в порядке?
— Ничего не кончено… — сказал Андрей. Он ухватился за пачку как за соломинку.
— Здесь… нельзя курить, — умоляюще сказал Дима.
— Да, конечно… Конечно… — он думал о гиенах. Думал о кошках, что играют с мышью, перед тем как удавить ее.
Думал о Хозяине.
Он выскочил из купе и, оказавшись в узком плохо освещенном коридоре, испытал сильное удушье. Воздух казался плотным, как сыр — его можно было резать ножом, есть, разжевывать на куски. Но им нельзя было дышать.
Спотыкаясь, хватаясь руками за липкие теплые стены, он с трудом добрался до конца вагона. В животе тяжело и сонно пульсировала давешняя боль — не боль даже, а сильное постоянное давление. Он толкнул дверь, но она не поддавалась. В отчаянии он уперся в нее плечом и лишь через несколько секунд, показавшихся вечностью, сообразил, что следует повернуть ручку. Дверь распахнулась, и он буквально вывалился в темный, провонявшийся табаком тамбур.
Спиною к нему, лицом к грязному стеклу, за которым сонно проплывал бесконечный лес, стоял мужчина. В правой руке его между пальцами дымилась полуистлевшая сигарета. Услышав, должно быть, звук открывающейся двери, мужчина поднял левую, свободную руку в вялом приветствии, не оборачиваясь.
