Он согнулся пополам и, упав на колени, не почувствовав удара об асфальт, закашлялся, упершись ладонями в холодную твердь, и рыгнув сплюнул вязкий комок. Желудок выворачивало наизнанку, но он не мог вырвать, словно все проглоченное им пиво разом всосалось в кровь. Перед глазами плясали разноцветные круги, он чувствовал, что вот-вот потеряет сознание, и был рад этому, ведь небытие сулило забвение. Тогда он не будет думать о том, что находилось внутри салона. О… них…
— Зачем? — хрипло пробормотал Кирилл, — какого черта ты взял с собой семью? Ты… больной ублюдок… Ублюдок!
Он ударил кулаком об асфальт, злобно оскалившись от вспышки реальной боли. И еще раз, еще раз — кожа сдиралась при соприкосновении с шершавой поверхностью, саднила, но это была не та боль, что он ожидал. Слишком… слабая. Этого было недостаточно.
Как же так получилось? После такой аварии… он должен был умереть, погибнуть в корчах, исходя кровью. Но вот он, все еще пьяный, все еще омерзительно воняющий пролитым на себя пивом, стоит на коленях и боится посмотреть туда, где в черном, сплющенном салоне лежало… мясо.
— Ну что ж, — пробормотал он наконец и снова увидел, как изо рта его вышел пар, — теперь, во всяком случае, мне не нужно заботиться о грузе…
И расхохотался. Захотелось упасть на землю, и он вспомнил, как когда-то, сотни лет тому, он пригласил Сухарева на студенческую базу, своеобразную вольницу, на территории которой было разрешено и практиковалось практически все. Большую часть времени они курили траву и трахали барышень с филологического. Как-то одна из них, рыжеволосая худая девица по прозвищу Маша-Маша, сказала, крепко взяв Сухарева за подбородок: «Вот знаешь, сидишь ты тут, пялишься на меня, а хочешь что? Вставить, верно? Делать надо то, что хочешь, а то, ненароком, инфаркт — и все!» Она захохотала и потащила осоловело мигающего Сухаря в домик.
Воспоминание, промелькнув молнией, оставило после себя какой-то горький, полынный след. Почему он вспомнил об этом именно сейчас? Лишь потому, что ему хочется упасть на холодный черный асфальт и не мигая смотреть на желтую, разбухающую луну, висящую в небе испорченным яблоком, — никогда не видел такой. И смотреть, и смотреть на нее, пока она не упадет на землю и не погребет его под своей смрадной махиной? Или же причина в другом? Что же он натворил?
Кирилл еще раз ударил кулаком об асфальт — на сей раз, видимо, крепко задев надкостницу — костяшки отозвались свирепой звериной болью, и это было… почти то, что нужно.
Он встал, покачиваясь. Нужно было позвонить… в полицию, должно быть? Уведомить их о том, что он только что убил своего начальника и бывшего друга вместе с его женой и малолетним сыном. Возможно, добавить, что сделал это он не по своей воле, но находясь в состоянии алкогольного опьянения, подпевая почившему много лет тому рокеру и стараясь не навредить собаке, у которой слишком мало ног. Возможно, они поймут и простят его.
Повинуясь скорее инстинкту, он побрел в сторону кузова. Пройдя несколько шагов, увидел, что двери кузова были распахнуты настежь — очевидно, замок сорвало при столкновении. Коробки с грузом были разбросаны по дороге. В нескольких метрах от него на асфальте валялся изувеченный труп.
Кирилл застыл в ужасе и только спустя несколько секунд сообразил, что это дубленка. Неподалеку, чудовищным образом напоминая половины человеческих тел, на земле лежало еще несколько дубленок — одна из них совсем крошечная, детская.
Детские трупики… Он задрожал и вдруг понял, что дрожит не только и не столько от страха и отчаянья, сколько от холода. За несколько минут температура воздуха упала градусов на десять.
Он наклонился и, не задумываясь, поднял с земли лежащую прямо перед ним куртку. Она была тяжелой и пришлась почти впору — только рукава были немного коротки. Не застегивая куртку, он побрел дальше, чувствуя себя мародером на поле битвы. Кругом валялись куртки, сапоги, зимние ботинки, упакованные свитера, даже несколько шуб. Кирилл подавил внезапно возникшее желание взять еще и шубу — дрожь не прекращалась. Бездумно пнул пару зимних женских сапог. Они показались ему… не совсем материальными, сотканными из тумана. Кирилл присмотрелся. Так и есть — от земли в воздух поднимались тонкие прозрачные клубы тумана, придавая лежащим на ней предметам оттенок ирреальности. Он отвернулся — ему было противно смотреть на дубленки — и продолжил обходить машину с другой стороны, стараясь не глядеть под ноги.
Уже подходя к кабине, Кирилл остановился, споткнувшись обо что-то. Наклонился и поднял с земли пухлый бумажник. Должно быть, он выронил его, когда… Впрочем, нет, кого он обманывает? Его портмоне находится в бардачке. Разве что…
Он раскрыл бумажник и уставился на лицо Сухарева, улыбающееся с прав на вождение автомобиля. Казалось, начальник издевается над ним, глумится с фотографии.
Губы Сухарева изогнулись еще больше, глаза засверкали из-под густых бровей. Кирилл с ужасом смотрел, как искажается лицо мертвого приятеля, меняется, словно там, по ту сторону прозрачного пластика, был заточен живой человек. Но ведь этого не может быть!
Он смотрел, как фотография вспучилась, пошла бугрящимися пузырями, как если бы на нее плеснули кислоту, почернела… Секунду спустя в центре лица Сухарева осталось черное, выжженное пятно. Тонкая струйка едкого дыма поднялась в воздух, на миг Кирилл почувствовал, как смрад металла и пролитого бензина отступил перед куда более мощным, яростным запахом горящей пластмассы. Дым забивался в ноздри и полз дальше, глубже, пробираясь к мозгу.
Кирилл закричал, нет, попытался закричать, но дым проник в легкие, парализовал мышцы челюсти, связал их в крепкий, тугой узел. Он старался бросить бумажник, но руки не повиновались ему. Он смотрел прямо в черную дыру на месте фотографии, смотрел и не верил своим глазам — ему казалось, что дыра эта уходит в самое чрево ада. Отверстие пульсировало в такт биению его сердца: медленнее-быстрее, медленнее-быстрее. Дым продолжал сочиться из него тяжелыми, смрадными клубами, но теперь Кирилл видел, что это был не дым, или не совсем дым, а нечто куда более материальное, словно щупальца неведомой твари, запертой по ту сторону отверстия, полупрозрачные, но с каждой секундой проявляющиеся. Он чувствовал их холодные, скользкие прикосновения к плоти. Они проникли под череп и ласкали его мозг. И каждое касание высасывало из него что-то, оставляя зияющую пустоту.
Из глубины отверстия раздались звуки. Там, в бесконечной пропасти, звучала песня. Незатейливая мелодия и страшные слова, обрамленные жужжанием и шумом. При первых звуках этой песни он почувствовал, что мир вокруг него выцветает, становится двухмерным, сотканным из тончайшего, готового разорваться папируса, и за этим папирусом, подобно сцене, скрытой занавесом, находится другой, ужасный мир, что зовет его, призывает …
Парализованный, он скорее почувствовал, нежели увидел, движение прямо перед собой. Он не мог поднять голову, не мог оторваться от завораживающей пляски черного цвета спирали, что низвергалась в черную же дыру, но он знал, он знал, кто находится прямо перед ним. Он ощущал горячее дыханье на своем лице, обонял запах гнилого мяса, трепещущий в его ноздрях. Это был проклятый длинный пес. Он находился прямо перед ним, вытянувшись на своих резиновых ногах так, что морда находилась вровень с его глазами, и смотрел на него, пожирая… память.
