На мой взгляд, самое интересное в теллях долины Балиха — это данные, содержащиеся в их римско-византийских слоях. Исследователя здесь ждёт огромное количество никем не исследованных объектов. Впомним смелое высказывание отца А. Пуадебарда: «Целью всей наступательной политики Месопотамии со времён Траяна было установить границу на Хабуре. В результате отступлений граница всегда возвращалась к излучине Евфрата». Эта закономерность подтверждается восточными кампаниями императоров Траяна, Септимия Севера и Юлиана и временным отступлением с восточного фронта после смерти последнего.
Я был бы рад, если бы кто-нибудь из археологов, интересующихся романо-византийским периодом, исследовал этот район и высказал своё мнение о том, как завоевания того периода завершились установлением удивительного pax Romana
[68], который стремился следовать принципу «parcere subjectis et debellare superbos»
[69].
Нам повезло, что мы смогли выбраться из долины Балиха в конце года: с началом зимних дождей дороги в этих местах становятся непроходимыми. К нам судьба была благосклонна: мы добрались из Телль-Абьяда до Алеппо практически без происшествий, и только один раз, на малознакомом участке пути через степь, безнадёжно увязли в грязи. День, как нарочно, выдался жаркий, а воды с собой было в обрез. К счастью, мы наконец достигли берега Евфрата, переправились на другую сторону на старом расшатанном судёнышке и явились в дом нашего бригадира в Каркемише прямо к завтраку, совершенно изголодавшиеся.
Мы рассчитывали слегка перекусить: съесть несколько кусков хлеба и, может быть, запить их чашкой чая или кофе, — но хозяин дома, один из сыновей Хамуди, немало удивился нашей неслыханной просьбе и заявил, что никуда нас не отпустит, пока семья не приготовит роскошную трапезу. Это значило, что кто-нибудь отправится в деревню, забьёт барана и зажарит его. Нам не хотелось огорчать хозяев, а отказаться от подобного приглашения было бы очень грубо. Прошло не менее шести часов, пока нам наконец-то подали огромный обед, в том числе целого фаршированного барана и гору риса. К этому времени мы уже так проголодались, что кусок с трудом шёл в горло. В конце концов, бурно заверяя наших гостеприимных хозяев в признательности и дружеских чувствах, мы выдвинулись в Алеппо. Преодолев семьдесят миль пути, к вечеру мы добрались до отеля «У Барона» в Алеппо, где нас принял радушный Коко, армянин, которого на самом деле звали Мазлумьян. С тех пор как мы познакомились с ним сорок лет назад, я получаю от него открытки на каждое Рождество.
Коко Барон был plus anglais que les anglais
[70] и какое-то время служил в военно-воздушных силах. Гостей он принимал с исключительным радушием, особенно археологов, которым приходилось останавливаться в Алеппо. Мы с глубокой признательностью вспоминаем его щедрость, приветливость и доброту. Он был человек, многое переживший. Женат Коко был на англичанке.
В Алеппо жил и ещё один прекрасный человек, наш добрый друг доктор Эрнест Алтунян, наполовину ирландец, наполовину армянин, женатый на сестре философа и историка из Оксфорда, Р. Дж. Коллингвуда. Отец Эрнеста Алтуняна был совершенно удивительным человеком и известным во всём мире нейрохирургом. В детстве он служил уборщиком у каких-то американских миссионеров в Мараше. Заметив блестящие способности мальчика, хозяева отправили его учиться в Стамбул. Оттуда он отправился в Париж, а потом основал некогда знаменитую больницу в Алеппо, которая выстояла благодаря его сыну. Теперь её, к сожалению, больше нет. Старик никогда не лечил пациентов бесплатно, и в Сирии любой с радостью заплатил бы, сколько смог, только чтобы им занимался этот человек. Его считали волшебником, почти что бессмертным. Этому замечательному старику уже перевалило за девяносто, когда он женился на англичанке, на добрых шестьдесят лет его младше, и успешно вырезал ей опухоль мозга, за которую не брался ни один хирург.
Часть 2. Война (1939–1945)
Глава 10. Лондон и Каир
В конце 1938 года, после третьего, невероятно успешного, сезона в Браке мы собрали огромное количество данных, которые теперь необходимо было подготовить к публикации. В общем, с археологической точки зрения было очень удачно, что политическая ситуация мешала дальнейшим раскопкам. Не нужно было обладать исключительным умом, чтобы понять, что мы движемся к войне. По этой причине летом 1939 года я отклонил приглашение на археологический конгресс в Берлине. Действительно, конгресс пришлось прервать до его запланированного окончания.
В течение этого последнего года мирной жизни я значительно продвинулся в работе, и всё благодаря принципам, вбитым мне в голову Леонардом Вулли, твердившим год за годом, что копать и не публиковать результаты — страшное преступление.
Я работал над отчётами о раскопках в Браке и Шагар-Базаре, когда мне улыбнулась удача. Агата, частично уступив моим просьбам, решилась продать Эшфилд, дом своего детства в Торки, и купить Гринвей, усадьбу в георгианском стиле, расположенную в совершенно очаровательном месте в четырёх с половиной милях от Дартмута, на левом берегу реки Дарт, напротив Диттисгема.
Я прекрасно помню, как в сентябре 1939 года мы сидели на кухне в Гринвее и слушали по радио объявление войны. Глуповатая миссис Бастин, чей муж занимал живописный коттедж с соломенной крышей у пристани в Гэлмптоне, горько рыдала над овощами, хотя она-то уж могла себя чувствовать в относительной безопасности.
В первый год войны нам удалось провести прекрасное лето в мире и спокойствии «странной войны», хотя в это время произошло несколько важных событий. Во время эвакуации Дюнкерка в 1940 году весь рыболовный флот Бельгии встал на якорь у нас на реке. Это было живописнейшее зрелище. Такого количества оснащённых кораблей Дарту не приходилось видеть со времён Елизаветы.
В то время у нас гостила Дороти Норт, чей сын лорд Норт, лейтенант Военно-морских сил Великобритании, потерял жену, когда в его его корабль попала торпеда.
Это были дни, когда Черчиллю хватило смелости объявить стране, что «из Франции поступили очень плохие новости». Это признание обеспечило ему авторитет и доверие людей до конца войны. Каковы бы ни были прегрешения Уинстона, он был одним из гигантов, воплощением английской храбрости, и очернить его пытаются люди гораздо меньшего масштаба. Его будут чтить в веках.
Также с началом нашей жизни в Гринвее у меня связаны воспоминания о Тэнксе Чемберлене, который жил в Бриксгеме и плавал на собственном траулере. Тэнкс осуждал свою жену, оплакивавшую начало войны. «Наконец-то, — заявил он, по словам очевидцев, — наступил тот радостный день, когда мы сможем сразиться с немцами». К моменту нашего знакомства Тэнкс Чемберлен командовал Тридцатой эскадрильей Королевских ВВС Великобритании в Мосуле. Он прокатил меня на самолёте над Ниневией и Арпачией, когда я захотел посмотреть на рельеф с воздуха, и именно в этом полете я заметил, что северная часть Арпачии выглядит очень перспективно.
