Хон был расположен между двумя другими оазисами: Сокной в четырнадцати милях к западу и Вадданом на таком же расстоянии к востоку. Ваддан — это древняя берберская крепость. В расположенном там замке много лет назад археологи нашли несколько массивных золотых туарегских украшений.
Жители Хона и Ваддана были довольно приятными людьми и почти не доставляли мне беспокойства, но больше всего мне понравились обитатели Сокны. Удивительно, но хотя Ваддан и Сокна были, как я уже говорил, всего в двадцати восьми милях друг от друга, их жители не общались уже лет десять. Причиной невероятного отсутствия контакта между двумя населёнными пунктами, первыми обитаемыми точками в двухстах пятидесяти милях от побережья, была давняя кровная вражда. Оказывается, когда здесь у власти были итальянцы, дюжину человек из Хона подвергли пыткам и казнили за участие в тайном сговоре, а на жителей Сокны, справедливо или нет, легло обвинение в доносе. С тех пор между двумя оазисами и прекратилось всякое сообщение.
Во время моей жизни в Хоне произошло одно драматическое событие, затмившее собой все остальные. Всё произошло в результате спора за источники между двумя племенами, которым принадлежали примыкавшие друг к другу пастбища: племенем Мегара, насчитывающим около восьми тысяч человек и живущим немного западнее, и племенем Авлад-Сулейман, гораздо меньшим по численности и родственным жителям Сокны. К моменту нашего прибытия в Триполитанию этот спор за право на воду продолжался уже как минимум лет двадцать, выигрывала то одна сторона, то другая, и теперь дело собирались передать на рассмотрение Верховного суда в Риме. Я тогда был безрассудным и неопытным и полагал, что смогу решить эту проблему с помощью французских властей, которые контролировали соседнюю территорию, где проживало племя Мегара. Авлад-Сулейман жили на земле, подконтрольной британцам. Мне казалось, что если оба племени увидят, что британцы и французы достигли полного согласия по вопросу, касающемуся как властей, так и местных жителей, то примут наше решение.
Я провёл много недель за планированием совещания в Хоне, на которое решил пригласить шейхов всех заинтересованных племён. Роль судей престояло играть мне и французскому офицеру из оазиса, где было много людей из племени Мегара. Моим французским коллегой был молодой и довольно развращённый лейтенант, весьма тяготившийся жизнью в изгнании в этом богом забытом месте. Единственным, что делало его жизнь более или менее сносной, было сожительство с местной женщиной, но я постарался донести до него, как важно положить конец этой многолетней вражде, а его полковник, прекрасный и отзывчивый человек, чьё имя я забыл, назначил лейтенанта ответственным.
В течение нескольких дней представители племён стягивались в Хон. С собой они привели около сотни верблюдов. Дождавшись прибытия всех заинтересованных участников, я собрал их вместе и дал им два или три дня для обсуждения вопроса между собой и выработки приемлемого решения. Я сказал, что после принятия решения им следует прийти ко мне, мы с французским офицером поставим печати под договором, и тогда он вступит в силу. В конце я добавил, что если они не смогут прийти к соглашению, то мы сами примем решение, определим расположение источников и условия их использования. Я подчеркнул, что наше решение, спущенное сверху и, возможно, менее приятное, будет тем не менее окончательным.
В течение трёх дней представители племён дискутировали в жарком зале для собраний, но к решению не приблизились ни на шаг. К концу третьего дня до меня дошли слухи, что более крупное племя Мегара собирается сбежать из Хона, чтобы не попасть ко мне на суд. Тогда я запер всех их верблюдов и, таким образом, отрезал пути к отступлению: они не могли уйти без своих драгоценных животных.
К этому времени вся ситуация начала внушать мне беспокойство. Мой французский коллега до сих пор не появился, и это было серьёзной проблемой, потому что успех операции напрямую зависел от демонстрации согласия между англичанами и французами.
Я уже отчаялся, когда в двенадцатом часу объявился мой равнодушный коллега. Я тут же показал ему мой план распределения драгоценной воды и доступа к источникам: некоторые доставались племени Мегара, некоторые — Авлад-Сулейман, а некоторыми им предстояло пользоваться совместно. Молодой француз был неглуп и прекрасно понимал ситуацию, но был настроен весьма цинично. Его отношение к происходящему можно было выразить одной фразой — je m’en fiche
[71]. Он сказал, что готов уже на следующий день подписать со мной вместе договор в присутствии всех собравшихся.
Зал суда был полон, и после того, как главные шейхи обоих племён заявили, что не смогли договориться, я попросил своего переводчика зачитать англо-французскую резолюцию. Заслушав наш вердикт, старейшина племени Мегара заявил, что отказывается от должности, так как не может предстать перед собственным племенем после подписания подобного договора. «Прошение об отставке отклонено, — ответил я, — вы будете следить за исполнением этого указа».
Я объявил, опять же с согласия французского офицера, что если члены племени Мегара не согласны с вынесенным приговором, они смогут обжаловать его у главы администрации в Триполи, бригадира Лаша, и его слово будет уже последним. Пытаясь найти справедливое решение, я советовался с несколькими независимыми авторитетами, мудрыми стариками из Хона и Мисураты, и когда мой предшественник, Пикард Кембридж, уже живший в то время на территории племени Мегара, назвал мой вердикт пристрастным, я смог сослаться на их независимое мнение.
Узнав условия договора, главный шейх меньшего из племён, Авлад-Сулейман, вечно притесняемого более многочисленным племенем Мегара, сказал, что теперь я его друг на всю жизнь. Шейх огорчился, когда я объяснил, что не могу принять от него никакого подарка, даже овцы. Любопытно, что я без труда понимал диалект этого племени, хотя смешанный арабский, на котором говорили в Триполитании, был мне незнаком. Мне стало интересно, почему я так спокойно разговариваю с представителями племени Авлад-Сулейман. Я навёл справки и выяснил, что это племя за двести или триста лет до того пришло в эти края из Неджда и говорило на диалекте арабского, к которому я привык в Уре. Многие из наших рабочих даже были в близком родстве с недждцами. Языки арабских племён сохраняются благодаря женщинам, на протяжении первых четырёх или пяти лет жизни воспитывающим детей в гаремах и прививающим им традиционную манеру речи. Это позволяет сохранять чистоту племенных диалектов.
Менее чем через месяц после совещания в Хоне наш совместный англо-французский вердикт был утверждён бригадиром Лашем в Триполи, и я получил официальные поздравления. Не могу сказать, насколько я их заслужил, потому что не имею ни малейшего представления, как долго племена соблюдали условия договора и как там обстоят дела сегодня. Дело в том, что арабские племена не выносят, когда власти вмешиваются в их споры за воду и земельные участки, и чаще всего предпочитают продолжать споры.
Несмотря на это, в конце концов я наладил дружеские отношения даже с шейхом племени Мегара, которому нанёс тяжкую обиду. Несколько месяцев спустя, когда я уже занимал пост советника по арабским вопросам в Триполи, он нанёс мне визит и спросил, не могу ли я обменять крупную сумму в вышедших из употребления итальянских деньгах на новые денежные знаки, выпущенные Британской военной властью. Хотя срок обмена давно прошёл, я убедил начальника нашей финансовой службы обменять деньги и провёл нашего мегарского шейха в начало длинной очереди. Такое отношение к нему произвело впечатление, и больше он нас не беспокоил.
