В первый сезон в командный состав экспедиции входило всего четыре человека: Агата, Махмуд, Роберт Гамильтон
[89] и я. Агате я уже посвятил четыре главы: она была прекрасным помощником, неизменно приветливой хозяйкой, храбрым и весёлым товарищем на всех моих раскопках. Кроме того, она исполняла роль фотографа и помогала мне очищать и заносить в каталог мелкие находки.
Махмуд, как представитель Службы древностей Ирака, вёл записи на арабском и служил неиссякаемым источником шуток и хорошего настроения. Во время войны он получил в Берлине докторскую степень по восточным языкам и успел это сделать в самый последний момент перед приходом немцев. В итоге он стал преподавателем в Багдадском университете. По натуре он был человеком совершенно беспечным и бесшабашным.
Вряд ли можно представить себе человека менее похожего на Махмуда, чем Роберт Гамильтон, но они были прекрасными товарищами и относились друг к другу с большим терпением. Роберт, выпускник Винчестерского колледжа и классик по образованию, отлично говорил по-арабски. Он был скромным и талантливым человеком, каких мало. Гамильтон замечательно рисовал, занимался топографической съёмкой и вёл учёт архитектурных памятников. Он раньше меня начал работать в Ниневии и очень любил эти места. Я был очень рад, что Роберт поехал с нами. Он отличался острым умом и чувством юмора, а с рабочими был, как выразился однажды Кэмпбелл Томпсон, настоящим порохом.
После работы в Ниневии Гамильтон, не достигший ещё тридцатилетнего возраста, был по рекомендации Томпсона назначен директором Службы древностей Палестины и поселился в Иерусалиме. Период его пребывания на этой должности стал важной страницей в истории Службы: Гамильтон был одновременно и творцом, и специалистом в своей области, и блестящим организатором. Его отстранённый и непредвзятый подход позволил всем сотрудникам — и арабам, и иудеям — работать в полном согласии, и развал департамента стал трагедией и для него, и для них. Неизменно справедливый и беспристрастный в своих поступках, Гамильтон тем не менее всегда решительно отстаивал права арабской стороны.
Основным достижением Гамильтона в полевой работе было участие в раскопках дворца эпохи Омейядов Хирбет Аль-Мафджара. Его профессиональная и невероятно искусная реконструкция архитектурного памятника удостоилась похвалы покойного профессора сэра Арчибальда Кресуэлла, а это серьёзный успех.
Уехав из Палестины, Гамильтон устроился в Оксфорд смотрителем отдела восточных древностей Эшмоловского музея. Как ни странно, на этом посту его педантичный подход не нашёл понимания у консервативной администрации Университета, и он тяжело переживал этот конфликт. Гамильтон любил уединение, был по натуре философом. Думаю, ему не меньше подошла бы роль метафизика или садовника. Он охотно общался с людьми, но его дружбу можно было добыть только в результате обстоятельных раскопок. Казалось, что им владеет глубокая внутренняя меланхолия.
Наша команда из четырёх человек, составлявшая нимрудскую экспедицию 1949 года, размещалась в крыле дома из сырцового кирпича, принадлежавшего шейху. Мы с Агатой делили спальню на верхнем этаже, Роберт с Махмудом занимали комнату напротив. Помещение на нижнем этаже служило одновременно гостиной, столовой, хранилищем и тёмной комнатой, а напротив располагались кухня и комнаты для слуг. Мы жили практически в трущобах, но были абсолютно счастливы, даже при том, что в первый месяц постоянно шли дожди, и мы вдобавок редко бывали сухими.
Наш индийский слуга Ибрагим угощал нашу команду вкуснейшими карри из риса с шафраном и пёк превосходные пироги, но по окончании сезона заставил меня пообещать, что я ни за что не возьму его больше в Нимруд. Мало кому, кроме монахов Доминиканского ордена, удавалось добраться до нас через ужасную нимрудскую трясину. Исключение составлял Филип Брэдбёрн, молодой вице-консул Великобритании, чьим заместителем был несторианин по имени Априм — его почтительно называли проконсулом. Третьим по важности сотрудником консульства оказался довольно носатый гражданин по прозвищу Бекас. Супруга Филипа Эсме посвятила свою жизнь поддержанию Английского кладбища и славилась добрыми делами. Также нас навещал восторженный директор Британского института Джон Спрингфорд со своей супругой Филлис. Им особенно не терпелось увидеть, как наша «первая лопата вонзится в дёрн». Самым ярким моментом нашего гостеприимства был случай, когда мы в своей крошечной гостиной поили чаем Доминиканский орден Мосула в полном составе, не менее четырнадцати монахов. Гости сидели в основном на полу, кроме разве что отца Танмера, главы ордена, очень талантливого и приятного в общении человека, и археолога, отца Джона, который впоследствии под именем Отца Фьея писал интересные труды на малоизученные темы, затрагивающие историю Ирака, Мосула и Ассирии. Очень жаль, что сейчас работа этих прекрасных людей приостановлена: они никогда не стремились заниматься политикой, и оба были высокообразованными, думающими людьми, достойными представителями христианства.
Дом наш был очень мал, и нас то и дело изгоняли из гостиной, которую Агате приходилось использовать как тёмную комнату для проявки негативов. Превратить одно в другое не составляло труда, потому что в комнате и так было мало света. В такие моменты нам запрещалось даже бродить по верхнему этажу, иначе комья грязи с гулким плеском падали в лоток.
Первый сезон стал для нас настоящим крещением грязью. Ни до того, ни после нам, к счастью, не доводилось встречаться с такой страшной слякотью. Преодолеть трясину, отделявшую холм от деревни, мы смогли только с помощью полноприводного «Доджа»-универсала, который за 150 фунтов купили в Багдаде. Это был невероятно мощный и практически земноводный автомобиль. Каждый вечер он пробивал себе путь сквозь грязь, нагруженный древними горшками, а бригадиры и рабочие висели по бокам, как пассажиры каирского трамвая. Не менее серьёзным испытанием была и поездка на рынок в Мосул: двадцать две мили по относительному бездорожью. Этот чудесный автомобиль воистину был достоин закончить свои дни в музее.
После тридцати дней непрекращающегося дождя внезапно выглянуло солнце и небеса очистились. Земля под ногами превратилась в твёрдую корку, изборождённую колеями: её покрывала сеть окаменевших отпечатков наших колёс. Возможно, некоторые из них долго потом напоминали о нашем посещении. Помню, в степях Ливии мне доводилось видеть колеи предположительно четырнадцатилетней давности.
Акрополь находился в северо-западной части огромного, обнесённого стеной города, занимающего девятьсот акров земли. Все наши предшественники, однако, интересовались дворцами и храмами внутренней цитадели. Только восемь лет спустя мы почувствовали себя вправе копать за её пределами.
Когда мы решили применить к жизни полученные знания о том, сколько положено платить рабочим, дело потребовало всей нашей твёрдости и упрямства. В первый день, когда мы предложили три шиллинга в день каждому, кто готов таскать корзины с землёй, возмущённая толпа, несомненно, подстрекаемая шейхом Абдуллой, шла за нами от деревни до холма и кричала, что за такую работу нужно платить десять шиллингов. И всё же по пути к нам присоединилась группа штрейкбрехеров из-за реки, готовых работать за любое вознаграждение. С их появлением в толпе завязалось несколько драк с использованием ножей и дубинок, появились первые ушибы и ранения. Я счёл благоразумным отправить двух моих спутников, Роберта Гамильтона и Махмуда, в Мосул за небольшим отрядом полицейских и приготовился в ближайшее время справляться без них. Однако после очередной порции потасовок на холме мне удалось привести в чувство около семидесяти человек, и к приезду стражей порядка они уже работали вовсю. Среди нанятых мной рабочих были несколько человек, уже трудившихся на наших раскопах в Ниневии и Арпачии. Они называли Агату своей тётушкой. С этого момента у нас практически не было проблем с людьми, хотя присутствие шеркати поначалу вызывало возражения. Когда днём ранее эти квалифицированные рабочие приступили к делу, грубый член семьи Наджейфи несколько раз выстрелил им поверх голов. Он решил немного запугать чужаков, но у него ничего не вышло.
