Разумеется, кроме названных методов анализа есть и другие. Наверное, достаточно будет упомянуть нейтронно-активационный анализ керамики, позволяющий нам определить как состав, так и место происхождения глины, из которой состоят черепки. Этот метод был весьма успешно использован в районе Хабура. Я уже рассказывал, как приятно мне было узнать, что годы научных исследований подтвердили результаты моего визуального исследования этих сортов глины. Но метод пошёл дальше и позволил определить конкретные русла, из которых была добыта глина, и границы её распространения в результате торговли. Археолог ушедшей эпохи, не имеющий в своём распоряжении научных инструментов, доступных его теперешним коллегам, опираясь исключительно на свой здравый смысл, смог с таким же успехом установить истину, но истина теперь никого не интересует, пока её не установят математическими методами.
Рассказывая о последних этапах своей карьеры, я должен сказать пару слов о чести, оказанной мне как старейшине — я имею в виду моё назначение попечителем Британского музея, с ранних лет бывшего для меня местом умственного и духовного развития. В первой главе я уже упоминал, как много значил он для меня в мои юные годы.
В течение многих лет я поддерживал теснейшую связь с Отделом египетских и ассирийских древностей, позже переименованным в Отдел древностей Западной Азии. Первое, что я помню об этом отделе — как меня представляют его руководителю, доктору Г. Р. Холлу. Доктор Холл как раз занимался переоборудованием галереи. На нём был синий костюм, такой старый и лоснящийся, что в нём можно было увидеть собственное отражение, и местами покрытый штукатуркой. Последователи Холла выглядели более традиционно. Первым был доктор, а впоследствии профессор Сидни Смит, о котором я уже рассказывал. Он был настоящим кладезем премудрости и всегда заставлял собеседника если не согласиться, то по крайней мере задуматься. Свои стимулирующие методы он применял ко всем вокруг и любил проверять на прочность людей, приходивших на собеседование. Оказавшись лицом к лицу с новичком, он словно спрашивал себя: «Как бы мне посильнее задеть этого человека?» Если неразумная жертва попадалась в ловушку и приходила в возмущение, ей тут же приходил конец. Если же человек сносил грубое обращение без трепета, Сидни Смит начинал с ним считаться. Как часто я хранил осторожное молчание в ответ на откровенно оскорбительные замечания, чтобы потом обнаружить готовность Сидни изменить мнение перед лицом доказательств: здравым смыслом он был наделён в той же мере, что и оригинальным мышлением. Правда, он считал, что, кто не прав с точки зрения рассудка, тот не прав с точки зрения морали. Эта точка зрения делала его не самым приятным коллегой, но весьма эффективным учителем. Сидни уважали за глубокие знания, хотя порой они и оказывались ошибочными, а его глава об ассирийцах в «Кембриджской истории древнего мира» была, на мой взгляд, написана мастерски, и читал я её с большим удовольствием. Он превосходно разбирался в древних календарях, и его поправки к хронологии Месопотамии, в особенности те, что затрагивали дату свержения вавилонской династии, получили широкое признание. Данная работа свидетельствует об оригинальном мышлении Сидни и о его способности анализировать крупные объёмы данных. Этот в высшей степени трудолюбивый, во многом гениальный человек оставил след в истории своего отдела Британского музея. Со скромными госслужащими он всегда вёл себя с добротой и предупредительностью. В Багдаде, где он проработал два года на должности директора по древностям, он пользовался всеобщей любовью и восхищением. Мэри Смит, его супруга, талантливая художница, написала темперой исторический вид главной улицы Багдада, Новой улицы (теперь она называется Рашид-стрит). Картина изображает улицу в 1927 году, когда автомобили ещё не пришли на смену кебам.
Другим коллегой по Британскому музею, с которым меня связывали тесные отношения на протяжении сорока пяти лет, был С. Дж. Гэдд. Гэдд умер в 1969 году, предварительно сменив Сидни Смита сначала на посту руководителя отдела, а затем на должности профессора в Школе востоковедения и африканистики. Я написал на его смерть длинный некролог для «Вестника Британской академии». Здесь я хотел бы рассказать, как много значила для меня эта утрата. В его лице я потерял и учёного друга, всегда готового поделиться знанием, и эксцентричного коллегу, и замечательного товарища. Он обладал остроумием и тем, что французы называют l’esprit fin
[102]. Он был непревзойдённым специалистом по древней Западной Азии. Конечно, у этого чрезвычайно учёного человека были свои слабые места. В частности, он никак не мог понять, что результаты раскопок нельзя списать на везение, что работа хорошего археолога всегда принесёт плоды, куда бы он ни направился, а плохой не окупит потраченные деньги. Удача всегда приходит к тому, кто её заслуживает, кто готов обеими руками ухватиться за представившуюся возможность. Гэдд, человек добрый, но склонный к язвительности, был слаб характером, но имел способности к управлению. Необходимость принять решение причиняла ему острые страдания. Ипохондрик по натуре, он инстинктивно тянулся к экстравертам и с удовольствием ходил под парусом в компании энергичного Кэмпбелла Томпсона, которого считал фантастическим героем, подобным Гильгамешу. В Нимруде его любили все товарищи по экспедиции, а в особенности наш саркастический молодой архитектор Джон Рид, который ловил каждое его слово в ожидании остроты. Гэдд сделал себе имя единым росчерком пера, опубликовав в 1923 году в возрасте тридцати лет монографию, в которой рассматривалась клинописная табличка, хранившаяся в Британском музее. Монография называлась «Падение Ниневии», и «Панч»
[103] встретил её появление следующим стихотворением:
Сказали нам — в шестьсот шестом
Пал нечестивый град;
И вот те на: уже о нем
Другое говорят.
В шестьсот двенадцатом теперь!
Поди попробуй им поверь!
Гэдд с лёгкостью схватывал суть любого древнего текста, попавшего к нему в руки, но при этом проявлял удивительное равнодушие к некоторым другим аспектам археологических открытий. В Нимруде он совершенно упустил из вида, что мы проследили каменную причальную стенку на отрезке продолжительностью около двух миль. Он упорно считал, что это стена дворца, и тем самым сбивал с толку оставшихся дома коллег, хотя мы нашли признаки эрозии причала под воздействием воды и того, что каменная кладка углублялась в речное дно, так что линия древнего русла реки не вызывала никаких сомнений. Впоследствии наши наблюдения были подтверждены снимками с воздуха. Я утешал себя тем, что блестящий мозг Гэдда уравновешивал тёмные участки с одной стороны вспышками гениальности с другой. Отдел Британского музея будет вспоминать его с гордостью.
Я не стану подробно рассказывать обо всех коллегах по Британскому музею, с которыми меня связывали узы дружбы. Скажу только, что они сделали мою жизнь полнее. Я уже рассказывал о Ричарде Барнетте, сменившем Гэдда на посту хранителя музея: Ричард был моим помощником в Шагар-Базаре и благодаря книге моей жены «Расскажи мне, как живёшь» прославился на весь мир своей пижамой особого покроя, внутрь которой пробралась мышь. Ричард был ещё одним кладезем научной премудрости и писал скорее слишком много, чем слишком мало.
