Голова Миллисент дернулась. На миг ее лицо приняло выражение, не предназначенное для моих глаз.
– Джон… – И снова все та же сводящая с ума мягкость. – Прежде вы никогда так о нем не говорили.
– Я вообще старался о нем не говорить, – заметил я. – Забавно. Впрочем, как и он обо мне. Однако я приехал. Люди порой ведут себя забавно. У вас тут дивно, но мне пора.
– Джон…
– Какого черта? Я уезжаю. Когда протрезвеет, поблагодарите его от моего имени за гостеприимство.
– Джон… – Назвала меня Джоном третий раз подряд. – Вам не кажется, что вы ведете себя несколько странно?
– Это моя американская натура пробудилась от долгой спячки.
– Неужели вы так его ненавидите?
– Простите старого друга, – сказал я, – но в нашем разговоре слишком много надрыва. Забудьте мои слова. Разумеется, я уложу его, а сам пойду подышу славным английским воздухом.
Она больше меня не слышала. Миллисент подалась вперед, в глазах мелькнул почти провидческий огонь, и быстро заговорила, словно у нее было мало времени и она боялась, что ее прервут:
– Все эта женщина из Лейквью! Леди Лейкенхем. Исчадие ада! Охотница за мужчинами. Они с Эдвардом встречались, а сегодня утром повздорили. Он рассказал мне, когда мы были одни в доме. Так орал, что пролил на себя коньяк. Она ударила его хлыстом по лицу и сбила с ног, направив на него лошадь.
Тут и я перестал ее слышать. Внезапно, словно по щелчку пальцев, я одеревенел. Словно события последних часов слились в один короткий миг, и я проглотил его, как таблетку. Я чувствовал, как на моем деревянном лице застывает деревянная гримаса.
Даже здесь он меня обошел.
Кажется, она замолчала – и теперь смотрела на меня поверх чайника. Я смотрел на нее, даже в такие моменты я мог на нее смотреть. Ее светлые волосы, ее неизбывная грусть. Она совершала привычные движения, прекрасные изгибы ее предплечий, рук, запястий, скул, некогда имевшие надо мной неодолимую власть, теперь казались неверными клочьями тумана.
Кажется, я протянул чашку, и она налила чай.
– Охотничьим хлыстом, вообразите! Эдварда! А затем направила на него свою громадную кобылу.
– Громадного черного жеребца, – уточнил я. – Она топтала Эдварда, как кучу грязного тряпья.
Ее дыхание сбилось.
– Ее можно понять, – сказал я жестко. – Она любит свой дом. Жаль, вы не видели, какой разгром учинил там Лейкенхем. Особенно не повезло парадной лестнице. Видите, не только вы несчастливы в браке.
Она и вправду поперхнулась или кто-то хихикнул за гобеленом? Придворный шут, убоявшийся гнева грозного короля.
– Я тоже знал ее. Близко.
Кажется, до нее не сразу дошло. Туземец в плетеной хижине на Суматре успел проснуться и отмахать несколько миль по джунглям, всадник одолел бесконечную пустыню, парусник сразился с дюжиной штормов у мыса Горн, неся домой долгожданные вести.
Ее глаза стали огромными, неподвижными, похожими на мутное стекло. В них не было жизни, не было света.
– Он был с нею утром, я – днем. Разве не… – Я осекся.
Ничего смешного в этом не было.
Я встал:
– Простите. Впрочем, бесполезно извиняться. Угодить к ней в сети оказалось так легко. Мне жаль, хотя это пустые слова.
Миллисент тоже встала, очень медленно обогнула стол. Теперь мы стояли очень близко, но не касаясь друг друга.
Затем она коснулась моего рукава – легко, словно бабочка крыльями. Я замер, не желая испугать бабочку.
Бабочка взлетела и замерла в воздухе. И снова опустилась на мой рукав. Ее голос был мягок, как биение крыльев.
– Мы не должны говорить об этом. Вы и я, мы все прекрасно понимаем. Слова нам ни к чему.
– Это случается со всеми, – сказал я. – Только на душе чертовски муторно.
Что-то изменилось в ее глазах. Исчезла пустота, а вместе с ней мягкость. Маленькие дверцы приоткрылись, осветив темные коридоры. Дверцы, которые были заперты так давно. Так бесконечно давно. В каменных коридорах звучали шаги. Шаркающие, безнадежные, неторопливые шаги. Струйка дыма, застигнутая врасплох сквозняком, растаяла в воздухе. Мне казалось, я вижу все это в глубине ее глаз. Глупости какие.
– Мой, – прошептала она, – теперь ты мой.
Она притянула мою голову к себе. Губы, прижавшиеся к моим губам, были холоднее арктических снегов.
– Поднимись и проверь, как он там, – шепнула она неслышно, – перед тем как уйдешь.
– Конечно, – сказал я, как солдат с простреленным легким.
И я снова вышел из комнаты, снова поднялся по лестнице.
Ощупывая ступеньки ногой, словно дряхлый старец. Дряхлый старец с хрупкими костями. В спальне я запер дверь и некоторое время стоял, переводя дух. Затем переоделся в единственный пиджак, который был у меня с собой, остальную одежду запихнул в чемодан и осторожно закрыл его. Прислушиваясь, стараясь двигаться бесшумно, маленький мальчик, очень, очень плохой мальчик.
В тишине, которую я так боялся нарушить, раздались шаги – кто-то поднялся по лестнице, вошел в комнату, вышел, снова спустился. Этот кто-то двигался очень медленно – так же, как ползли мои мысли.
Постепенно в тишине стали слышны другие звуки. Из кухни доносилось монотонное старушечье бормотание, припозднившаяся пчела тихо жужжала под окном, на дороге скрипела повозка. Я взял чемодан, вышел из комнаты и очень аккуратно прикрыл за собой дверь.
Наверху дверь спальни Эдварда снова была распахнута настежь. Словно кто-то намеренно оставил ее открытой.
Поставив чемодан, я прислонился к стене и посмотрел на Эдварда. С прошлого раза его поза не изменилась. Как рухнул на высокую постель, обеими руками потянув на себя стеганое покрывало, так и провалился в алкогольное забытье.
В серой тишине не раздавалось ни хриплого дыхания, ни храпа, ни сонного бормотания. Я прислушался, очень осторожно. Он не дышал. Не издавал ни звука, зарывшись лицом в перину.
И все же не эта сводящая с ума тишина заставила меня бесшумно, словно хищника, подкрасться к кровати. Я уже заметил кое-что, но еще не осознал. Его левый безымянный палец. Он был на полдюйма длиннее среднего, хотя должно быть наоборот. С конца безымянного пальца свисала крошечная сосулька свернувшейся крови.
Алая струйка протянулась от горла – неумолимо, беззвучно, образовав эту забавную сосульку.
Эдвард был мертв – мертв уже несколько часов.
4
Я закрыл дверь гостиной, стараясь не шуметь, словно католический священник в доме бывшего прихожанина, перед тем как юркнуть в свою нору
[91]. Затем притворил дверь веранды, успев вдохнуть издевательский аромат роз и нектаринов.
