– Ни та и ни эта, насколько я знаю, милок.
Но Перец шел через дорогу к знакомой двери без вывески. Шкет зашагал следом, оглядывая улицу, отчужденную в дымчатом свете дня.
– Я, по-моему, в такой час здесь ни разу не бывал.
Перец только что-то буркнул.
Дверь была через две от входа в бар.
На вершине лестницы Перец заслонил щели света и постучал тылом ладони.
– Хорошо, хорошо. Секундочку, дорогуша. Не конец же света, – (дверь распахнулась внутрь), – пока еще. – Белый шелковый шарфик на тонкой Зайкиной шейке был прихвачен серебряным кольцом для салфеток. – Если конец света, в такую рань я слышать об этом не хочу. А, это ты.
– Привет! – Голос Перца старательно излучал бодрость и энтузиазм. – Это мой друг Шкет.
Зайка отступила в квартиру.
Когда Шкет перешагнул порог, она наставила на Перца костистый наманикюренный палец.
– Это все потому, что у него зубы.
Перец выдал пятнистую и щелястую улыбку.
– Синантроп – знаешь синантропа? Синантроп умер от дырки в зубе. – Зайка отбросила с лица обесцвеченные шелковистые волосы. – Как увижу парнишку с плохими зубами, мне его сразу так жалко делается, что я… короче, я не виновата. Перец, радость моя, где тебя носило?
– Господи, пить охота, – ответствовал Перец. – У тебя есть попить? Во всем этом, сука, парке воды, сука, не найти.
– На буфете, милый. Никуда не переехало.
Из бутыли с замысловатой этикеткой Перец налил вина в чашку без ручки, затем в стеклянную банку.
– А ты имеешь представление, где он был? Я понимаю, он мне не скажет. – Зайка увернулась, когда Перец протянул банку Шкету.
– Тебе в стекле, потому что ты гость.
– Мне бы тоже мог налить, солнце мое. Но ты славишься тем, что о таких вещах не думаешь.
– Господи боже, Заинька, я думал, у тебя уже есть. Правда. – Но наливать ей Перец не стал.
Зайка задрала досадливые бровки и пошла за чашкой.
Перец взмахнул своей:
– Не говори ей, где я был. Я знаю, а она пусть гадает. – Он вылакал вино и пошел за добавкой. – Ты давай, садись. Присаживайся. Зайка, ты меня вчера отсюда вытурила?
– Ты, пупсик, так себя вел – тебя надо было вытурить. – Зайка вернулась, держа чашку на кончиках пальцев, поднырнула Перцу под локоть. – Но мне шанса не выпало. Бывают такие тупицы особого розлива, не замечал? Бес-чувст-вен-ные, – на втором слоге она прикрыла глаза, – ко всему. Но за миг до катастрофы сливаются. Вот ее они предчувствуют отлично. Надо думать, у них выбора нет. Иначе сдохнут. Или им руку оторвет, или бошку, например. – Зайка сощурилась на Перца (а тот, налив себе уже третью, отвернулся от бутыли; его слегка отпустило). – Радость моя, вчера я готова была тебя пришибить. Могла бы грех на душу взять. Вытурила? Если б вытурила, ты бы сейчас здесь не сидел. Но сегодня я уже успокоилась.
Шкет решил не спрашивать, что Перец натворил.
– Валяй, – сказал тот. – Садись. На диван. Это я там сплю, так что нормально. Она спит там.
– Мой будуар. – Зайка указала на соседнюю комнату, где Шкет разглядел зеркало и туалетный столик с флаконами и банками. – Перец очень на это напирает, когда приводит новых друзей. Да ты садись.
Шкет сел.
– Нет, ну пару раз – ты, наверно, на приходе не запомнил, – ты становился прямо тигр. Перец, дорогой мой, не надо так переживать, что люди подумают.
– Если б я переживал, что он подумает, я б его сюда не потащил, – возразил Перец. – Шкет, хочешь еще вина – сам налей. Зайка не против.
– Вообще-то, – Зайка отступила в дверь будуара, – Перец у нас – иллюстрация к трагическому феномену Великого Американского Недотрахита. Горазд болтать, как бы ему чего хотелось, но, если угодно знать мое мнение, за все свои двадцать девять лет Перец ложился в койку только с теми, кто его перекатывал туда-сюда, пока он спит. Это-то ему нравится. Но боже упаси его разбудить!
– Что я не делал, я про то и не болтаю, – сказал Перец, – чего не скажешь о тебе. Отстань, а?
Шкет с дивана сообщил:
– Я-то пришел глянуть, нет ли кого у Тедди. Я хотел…
– Глянь, если надо. – Зайка посторонилась. – Но вряд ли. Иди сюда. Тут видно.
Не вполне понимая, Шкет поднялся и мимо Зайки вошел в соседнюю комнату. Вроде все по местам, но будуар – три кресла, кровать, по стенам дюжина картинок из журналов (но все в рамочках) – как будто под завязку забит хламом. На покрывале теснилось оранжевое, красное, лиловое и синее. На спину розовой керамической голубке свешивались желтые пластиковые цветы. Обои – тоже цветочные – перечеркивал черный занавес.
– Сюда.
Шкет обогнул грязный белый пуфик из винила (все вокруг испещряли серебристые блестки) и отодвинул черный бархат.
Сквозь прутья клетки он увидел перевернутые табуреты на стойке. В свете потолочного люка, которого он прежде не замечал – он и в самом деле впервые видел бар днем, – пустые кабинки и столы смотрелись гораздо рахитичнее, а весь зал – просторнее и убоже.
– Бармен там? – спросила Зайка.
– Нет.
– Так они, значит, еще даже не открылись.
Шкет отпустил занавес.
– Удобно, да? Я выбегаю, танцую свое, убегаю прямо сюда – и до свиданья, ребятки. Иди к нам. Не убегай. – Зайка поманила Шкета в гостиную. – Скорпионы меня восхищают. Вы в этом городе – единственная действующая правоохранительная служба. Перец, как звали твоего друга – у него еще уродские мускулы и прелестный сломанный?.. – Зайка пальцем поддернула верхнюю губу. – Вот этот?
– Кошмар.
– Обворожительный мальчик. – Зайка глянула на Шкета. – Мой сверстник, но я, солнце, все равно считаю, что он ужасно юный. (Ну правда, сядь. Бродить и всех нервировать дозволяется только мне.) Вы, скорпионы, защищаете закон и порядок лучше всех в городе. Только добрые и чистые сердцем смеют выйти на улицу после темна. Но пожалуй, закон всегда таков. Добрые люди живут, стараясь не пересекаться с ним вообще. А злым не везет – они вляпываются. Здесь мне нравится: поскольку закон – вы, он здесь кровожаден, громко топает и не вездесущ, так что нам, добрым людям, легко от него уворачиваться. Ты точно больше не хочешь вина?..
– Я ему сказал: захочет – пусть нальет.
– Я ему налью сама, Перец. Может, ты и не джентльмен, зато я леди. – Зайка вынула банку у Шкета из рук и пошла налить еще – в банку и в чашку. – Я девочка старомодная, бросаться в ревущий поток мирской славы стесняюсь, к отбытию на бал в запряженной мышами тыкве опоздала, для Освобождения Геев – не говоря уж о Радикальной Феминности – слишком стара! – (Вряд ли ей больше тридцати пяти, прикинул Шкет.) – Не телом, заметь. Душою. Что ж… Утешаюсь философией – или как, блин, ни назови.
