– Ммм?
– Вам знаком этот текст?
– Большая бело-зеленая книжка, мягкая обложка? Ими Шекспир в некоторых пьесах пользовался. Я прочел где-то первую половину. Но ни одной строки не вспомню – во всяком случае, нарочно. Может, нечаянно так получилось?
Мистер Новик кивнул:
– Вы меня поражаете. И я подозреваю, моя узколобость выдает во мне довольно мелкую личность. А та строка, о которой говорю я, все равно из последней книги. Вы до нее не добрались. Скажите, а кто, по-вашему, должен читать ваши стихи, когда они выйдут?
– Ну, видимо, те, кто… короче, все, кто любит стихи.
– А вы любите?
– Ага. Я их читаю, наверно, больше всего.
– Да, это меня не удивляет.
– Знаете, в книжных возле школ, или в Нью-Йорке, в Виллидж, или в Сан-Франциско – там целые отделы поэзии. Много чего можно прочесть.
– Почему стихи?
Шкет пожал плечами:
– Они обычно короче рассказов.
Новик явно глотал смех. Шкет смутился.
– И больше вы писать не будете?
– Слишком сложно. – Шкет опустил взгляд. – В смысле, если так и дальше, меня это, по-моему, убьет. Я раньше не писал, поэтому не понимал.
– Это грустно… нет, я могу честнее. Это страшно – художнику смотреть, как другой художник, любой другой художник отворачивается от искусства.
– М-да. – Шкет поднял глаза. – Я понимаю. Я понимаю, правда. И мне жалко… жалко, что я вас так пугаю. Что такое? Ну что с вами такое?
– Ничего, – покачал головой Новик.
– Мне жалко, что я вас пугаю, – повторил Шкет. – Последний стих… – Он перебрал гранки. – Вот вы что скажете? В сравнении с остальными?
– Метрический? Ну, он же не закончен. Мы напечатали до того места, куда дошли вы. Я как раз хотел поинтересоваться…
– А то, что уже есть, вам понравилось?
– Честно говоря, по-моему, он слабее многих других. На четвертый или пятый раз я увидел, что ткань его способна расцвести очень богато. Но язык не такой изобретательный. И не такой чистый.
Шкет кивнул.
– Естественный ритм речи, – вслух задумался он. – Я должен был это написать. И получилось довольно фигово, да? Нет, вряд ли я еще что-нибудь напишу. И вдобавок, вряд ли меня еще когда-нибудь напечатают?.. – И он вопросительно задрал бровь.
Новик, поджав губы, поразмыслил.
– Я бы мог ответить: я, если честно, считаю, что думать об этом незачем. Или что, помнится мне, между моим первым сборником стихов и вторым прошло лет одиннадцать. Или что вы, по-моему, просите подтвердить то, что не имеет отношения к поэзии.
– А еще что вы могли бы ответить?
Губы у Новика разжались.
– Я бы мог ответить: «Да, возможно, вас больше не напечатают».
Шкет мимоходом ухмыльнулся и вернулся к гранкам.
– Очень глупо брать на себя такие обязательства – будете писать, не будете писать. Если написали это, напишете еще. А если пообещаете себе не писать, будете страдать, нарушив обещание, вот и все. Да, немалая часть меня противится тому, что художник бросает искусство. Но сейчас говорит другая часть. Уверяю вас.
Мыслями Шкет обратился к Ланье.
Отодвинул эти мысли, задумавшись: «Метаморфозы» в переводе Голдинга? Он видел книжку на дюжине полок в дюжине книжных, столько же раз брал в руки, прочитывал заднюю обложку, первую страницу предисловия, пролистывал страницы три-четыре, не в силах одолеть больше трех-четырех строк на каждой. (И та же история, сообразил он, вышла с «Паломничеством».) Первая половина? Да он и страницы подряд не осилил! Поэзия, подумал он. Если она подталкивает меня вот так врать, надо ее бросить.
Последние полдюжины листов Шкет правил в тишине, пропитанной виденьями. Перевернул листы обратно, схлопнул с шорохом сухих перьев.
Привалился к подлокотнику (дышал он потихоньку; но прохладу дыхания чувствовал только левым уголком верхней губы) и посмотрел на пачку бумаги на коленях. Я только что поправил последние полдюжины листов, подумал он; плечи устали до изнеможения. В суставах пальцев пульсировала боль. Он разжал хватку на карандаше.
На титульной странице, разглядел он теперь, значилось:
Он было заулыбался; мускулы рта не выпустили улыбку наружу.
Мистер Новик, уходивший в кухню, вернулся с новой дымящейся чашкой.
– Наверно, – и тут улыбка прорвалась, – «Автора» с титула надо убрать.
– А. – Мистер Новик задрал подбородок. – Тут мы переходим к странному вопросу. Я поговорил с вашим другом мистером Люфером. И он мне рассказал про…
– Да это ничего, – сказал Шкет. – По-моему, хорошая мысль – выпустить без подписи. Анонимно.
– Мистер Люфер сказал, что вас – весьма колоритно – многие друзья зовут «Шкет»?
– Так получится глупо, – сказал Шкет. – «Стихи Шкета». По-моему, лучше вообще ничего. – Где-то в глубинах, под причиной улыбки, зарождалось смущение. Он вздохнул, но улыбки не выключил.
Мистер Новик серьезно ответил:
– Если вы правда так считаете, я передам Роджеру. Досмотрели?
– Ага.
– Быстро вы. И как?
– Э… нормально. Не так уж много ошибок.
– Это хорошо.
– Возьмите.
– Вы уверены, что не хотите сохранить тетрадь?
Тетрадь снова раскрылась на середине. Шкет положил бумаги на колени. Спасаясь от растерянности, взглядом вобрал первые строки на странице:
Поэзия, беллетристика, драма – искусство случайного интересует меня лишь постольку, поскольку беллетристика соприкасается с жизнью; ой, нет, не в вульгарном автобиографическом смысле – скорее на уровне наипрозрачнейшего соответствия. Вдумайтесь: если автор, проходя мимо зеркала, в один прекрасный день увидит не себя, а персонажа собственного сочинения, он, может, удивится, может, даже усомнится в здравости своего рассудка, но некую точку соприкосновения все-таки найдет. А допустим, проходя мимо зеркала с той стороны, персонаж оглянется и увидит, как на него смотрит не он, но автор, абсолютный незнакомец, с которым у него нет никаких точек соприкосновения, – что бедняге тогда
Новик тем временем говорил:
– Сейчас вы так уверены, что больше не хотите писать. Но не сомневайтесь, вдохновение возвратится – прилетит, как ангелы Рильке, и будет до того огорошено небесным своим странствием, что совершенно запамятует, какую весть ему доверили сообщить, однако сообщит ее одним своим дивным присутствием…
– Возьмите! – Шкет сунул ему гранки и тетрадь. – Пожалуйста, заберите! Пожалуйста, заберите всё. Может быть… Ну, вдруг вы захотите еще что-нибудь проверить. – Он смотрел, как протянутые руки раскачиваются в такт грохочущему сердцу.
