– Эй, Милли!
Искры закружились, и он озадачился: а почему все говорят так громко, когда столько народу спит?
– Милли! Смотри, что я нашла.
Она надела синюю рубаху, но не застегнула. В одной руке губная гармошка, в другой тетрадь на пружинке.
– Это что? – откликнулась Милли.
Проходя мимо очага, девушка махнула тетрадью в огненном фонтане; искры взвихрились шутихами и опали.
– Может, кто-нибудь тут потерял? Она обгорела. Обложка.
Девушка села между ними, сгорбилась, сосредоточенно насупилась.
– Это кто-то учился.
Картон в углу расслоился и почернел. Половину задней обложки испятнал жар.
– А что там? – спросила Милли.
Девушка пожала плечами. Плечом и бедром задела его. Он отодвинулся по скамье, чтоб дать ей место, подумал было придвинуться обратно, но вместо этого взял газету и открыл – сбоку порвав ножами – на второй полосе.
– А первые страницы кто выдрал? – спросила Милли.
– Она такая уже была.
– Но в пружине остались края.
– Почерк красивый.
– Разбираешь, что написано?
– Слишком темно. Я кое-что прочла в парке под фонарем. Пошли к огню.
Газетная полоса у него перед глазами мигала подсветкой сзади – видны буквы с обеих сторон. Разглядел он лишь готическую шапку:
А ниже:
РОДЖЕР КАЛКИНЗ
Главный редактор и издатель
Он закрыл газету.
Девушки ушли к очагу.
Он встал, отложил газету на скамью, один за другим перешагнул три спальника и скатку.
– И что там?
В кулаке она по-прежнему сжимала гармошку.
Волосы коротки и густы. Глаза – она взглянула на него в упор – истошно-зеленые. Оперев тетрадь на сгиб локтя, свободной рукой отогнула картонную обложку и показала ему первую страницу. Ногти испещрены крапинами зеленого лака.
Верхнюю строчку занимала оборванная фраза каллиграфическим почерком:
собой ранить осенний город.
И взвыл, дабы мир дал ему имя.
По бокам у него побежали мурашки…
Изпотьма ответило ветром.
Что знаешь ты, знаю я: астронавты пролетны, и банковские клерки перед обедом поглядывают на стенные часы; капюшонны актрисы в сияющих рамах зеркал, и грузовые лифтеры пальцем втирают жир в стальной рычаг; студенческие
Она опустила тетрадь и вгляделась в него; зеленые глаза поморгали. Пряди волос стряхнули занозы теней на щеку.
– Что с тобой такое?
Его лицо потянулось к улыбке.
– Это просто как-то… ну, очень странно!
– Что тут странного? – Она закрыла обложку. – У тебя очень непонятное лицо.
– Я не… но… – Улыбка получалась какая-то не такая. То, что ее сбивало, помещалось на третьей вершине треугольника, коего нижние вершины – узнавание и неразумение. – Просто это так… – (Нет, начни заново.) – Ну, это так… Я, понимаете, много знаю про астронавтов. Я раньше читал расписания пролета спутников и выходил ночью, смотрел на них. И я дружил с одним банковским клерком.
– У меня была одна знакомая, она работала в банке, – сказала Милли. И другой девушке: – А у тебя не было?
Он сказал:
– И я прежде работал в театре. На втором этаже, мы вечно возили что-нибудь на грузовом лифте… – Эти воспоминания так легко восстановить… – Я про него как раз недавно думал – про грузового лифтера.
Они все равно смотрели озадаченно.
– Просто все это очень знакомо.
– Ну да-а… – Она большим пальцем провела по блестящей гармошке. – Я, наверно, бывала в грузовом лифте хотя бы однажды. Блин, да я в школе играла на сцене – в гримерной на раме зеркала были лампочки. И ничего странного.
– Но там дальше про студенческие волнения. И бодеги… Я только что из Мексики.
– Там нет никаких студенческих волнений.
– Нет, есть. Я однажды пережил студенческие волнения. Я покажу. – Он потянулся за тетрадью (девушка шарахнулась от орхидеи), свободную руку распластал по странице (девушка снова шагнула ближе, плечом погладив его руку. Под незастегнутой рубахой он увидел ее грудь. Ага-а), прочел вслух: – «…Пальцем втирают жир в стальной рычаг; студенческие хэппенинги с полными „фольксвагенами“ спагетти, рассвет в Сиэтле, автоматический вечер в Лос-Анджелесе». – И оторвался от страницы, опешив.
– Ты в Сиэтле и Лос-Анджелесе тоже бывал? Утром и ночью? – У огня замерцала ее зеленоглазая улыбка.
– Нет… – покачал головой он.
– А я бывала. И мне все равно не странно. – По-прежнему мерцая, она нахмурилась его хмурости. – Тут не про тебя. Если это не ты в парке потерял… Ты же этого не писал?
– Нет, – сказал он. – Нет. Я не писал. – Утраченное (силой и странностью не уступит никакому дежавю) чувство терзало его. – Но я поклялся бы, что знаю…
Горячее всего огонь обжигал сквозь дыру на колене; он хотел было почесаться; ножи зацепились за распустившиеся нитки. Он отдернул орхидею. Нитки лопнули. Ороговевшими пальцами другой руки он постучал по коленке.
Милли взяла тетрадь, перелистнула дальше.
Зеленоглазая склонилась ей через плечо.
– Прочти в конце, про молнию, и взрывы, и заваруху. Он писал про то, что было здесь, как думаешь? С Беллоной?
– Прочти в начале, про скорпионов и запертых детей. А это, по-твоему, про что?
Они придвинулись друг к другу в свете очага.
Ему стало неуютно, и он оглядел поляну.
Тэк перешагнул спальный мешок и сказал Джону:
– Вам, народ, лишь бы я побольше вкалывал. Никак вы не поймете: ничего хорошего в работе ради работы я не вижу.
– Да ладно тебе, Тэк. – Джон рассеянно постучал по бедру, словно по-прежнему держал газету.
– Чертежи я вам дам. Делайте с ними что хотите. Эй, Шкет, как делишки? – Пламя помяло громоздкий Тэков подбородок, выманило светлые глаза к свету, замигало на кожаном козырьке. – Нормалек?
Он сглотнул, отчего стиснулись зубы, и кивок вышел чопорнее, чем он хотел.
– Тэк, но ты же возглавишь строительство?.. – сверкнул очками Джон.
– Ёпта, – сказал Тэк, напомнив о Кошмаре.
– Ой, Тэк… – покачала головой Милли.
– Я с ним всю ночь бодаюсь, – сказал Джон. – Эй. – Он глянул на стол. – Кошмар приходил за едой?
