Шкет вошел в ванную и, пока мочился, занимал себя мыслями о том, когда же в последний раз видел Тринадцать. Вкручивал кулак в ноющий бок и размышлял: скорее всего, взаправду доебаться до смерти нельзя. Суя язык в горчащие уголки рта, щурился за окно. Грозовое?
Невероятные взвеси в сухом воздухе – а он двигался между ними – сочились и / или выдувались из всех дыр. Он подождал каких-нибудь ярких осадков. Моча плеснула и умолкла. Он помассировал обмякшие гениталии – не похотливо, скорее чтобы вдавить в них хоть какую-то чувствительность. Костяшки намокли, и он опустил взгляд, гадая, моча это или остатки слизи. Удовольствие порой бывает омерзительно, подумал он и застегнул штаны.
В коридоре постоял, обсасывая соленые пальцы, а потом сообразил, что́ пробует на вкус, удивился, зачем так делает, и вспомнил про Денни. Ухмыльнулся: как-то раз психолог объявил его возмутительнейшим сочетанием лабильности и упрямства.
А потом в коридор, не заметив Шкета, вошла она и открыла переднюю дверь. Он вынул пальцы изо рта, узнал ее кудри, попытался вызвать в памяти полные плечи под синим свитером, который она теперь надела.
Она спустилась с крыльца.
В любопытстве он подошел к двери. Подумал: если обернется, у нее будут красные глаза, ну?
Она остановилась у машины, одним пальцем пошарила под гнутым краем крыла, рассеянно оглядела улицу; оглянулась на Шкета.
Крохотный озноб – сплошное предвкушение.
Ему поморгали удивленные карие глаза на сердитом, пожалуй, лице.
– Эй, – сказал он ей с крыльца, улыбаясь, что становилось все сложнее перед лицом ее малоосмысленного моргания – продолжать разве только в смятении. В смятении, улыбаясь, он сошел на тротуар. – Я пропустил, как ты скипнула. – Бывают грозы, решил он под увечным небом, в которые войти попроще.
– Ну еще бы, – сказала она, когда он спустился. – Я и не сомневалась. – Пальцы ее елозили по битому стеклу.
– Ты так порежешься, если будешь…
– Ты какой-то странный, – сказала она, глядя на него неприязненно. – Все было странное, ну или пидорское, не знаю.
– Слушай, – сказал он, – давай ты не будешь обзываться, – и сообразил, что не знает, как звать ее. И пролетел сквозь зачаточный гнев насквозь, и очутился гораздо ближе к ней, чем хотел: его пальцы на бедре складывались в такую же фигуру, как у нее. Его лицо растянулось, изображая ее.
– Когда он был… был со мной, это было между вами. Могли и без меня обойтись!
– Когда я был с тобой, это было между вами. Я мог вообще дрочить, – и, еще не договорив, понял, что сравнение неточно. – Он говорит, ты его лучший друг. Что такое? Он считает, что делает это ради тебя, ты – что делаешь это ради него? – Лицо его, растягиваясь вслед за ее лицом, обнаружило внутри у него внезапную грусть – и до того острую, что прошло не одно мгновение, прежде чем он заметил, что и ее лицо переменилось.
– Я была самая умная в классе! – вдруг сказала она.
Он не понял, отчего жжет глаза, пока не разглядел в ее глазах слезы.
– Я… была самая умная в классе! – И она повесила голову.
Он тоже повесил голову, прошептал:
– Эй… – и положил ладонь (слишком нежно, подумал он) ей на загривок, и боднул ее в лоб.
– Иди, а? – сказала она с грустной, изнуренной злостью.
– Ладно. – Он пожал плечами, фыркнул слабым смешком отступления и снова поднялся на крыльцо (ладонь холодна; а шея у нее была теплая). Посреди коридора он, однако, уже хмурился.
Когда опять взобрался на антресоли, Денни (очутившись между кулаками Шкета) перевернулся, и заморгал, и заворчал.
– Эй, там твоя подруга ужасно расстроилась.
– Ох ёпта! – сказал Денни и сел. Основаниями ладоней повертел в глазах и пополз к лестнице.
Шкет цапнул его за лодыжку без цепей.
Денни обернулся.
– У вас каждый раз такая травма, когда вы трахаетесь?
– Это я виноват, – сказал Денни.
– А то, – кивнул Шкет. – Возвращайся, ага?
– Я лучше пойду. Я, наверно, слишком много про тебя болтал. Я, наверно, ни о чем больше с ней и не болтал уже довольно давно.
– А, кстати, – сказал Шкет. – Ты эту историю с теткой в универмаге, с воздушкой которая, слишком раздул – оно того, знаешь ли, не стоит.
Денни ухмыльнулся:
– Я болтаю про тебя гораздо, сука, дольше, – и полез вниз.
Шкет лег, проворчал:
– Блядь… – и перекатился, жалея, что рядом никого нет.
Может, подумал он, дико устав, Денни приведет ее назад. Денни, рассудил он, вернется. Стоило ли ее трогать? (Он распознал зачатки сумбура параноидальных спекуляций; распознал также, что по ту сторону от них лежит сон.) Трогать ее на улице? Будь они любовниками, он бы за день, за неделю, за месяц выяснил, прилично ли так поступать. Ешкин кот, а Денни-то стоило вообще рассказывать? Его использовали; ему не понравилось. Не вываливаешь такое говно на человека, едва затащив его в постель. Любовники? Он решил, что она ни капельки ему не нравится. (Однажды она в толпе прочих, безмолвных, сказала «до свидания».) С другой стороны, зря он вот так полез копаться в шкафах чужих эмоций. (Он снова перекатился, жалея, что исчезла Ланья.) Дурацкие долбанутые дети! И зачем Денни ее притащил? Праведное негодование, в конце концов решил он, проще всего. Впервые за очень долгое время он чувствовал обвившую его цепь. Как бы, задумался он, опять не порвалась – и не знал наверняка, зачем этого бояться.
2
Проснулся он один.
Сел и с закрытыми глазами просидел полминуты. Воздух на антресолях тяжел и сух. Станет ли пульсация в затылке головной болью? В соседних комнатах кто-то ходил. Трижды закрылась дверь ванной. Натирая колени одеялом, он потянулся за одеждой.
Денни нет.
За стенкой засмеялась черная.
Штанов он не снимал. Натянул жилет и, не застегивая ни того ни другого, спустился. В одном из спальников кто-то по-прежнему лежал. Два других сброшены стегаными кольцами.
Шкет прислонился к стене, натягивая сапог. Снова пожалел, что нет другого, но привычка развеяла сожаление. Он вышел в коридор, гадая, кого встретит сначала – Денни или его девчонку.
Поперек коридора из двери прямо по курсу шлепнулся свет, и Шкет сощурился.
– Эй, Леди Дракон!
Шкет заглянул в дверь.
На одном из матрасов на корточках сидел Кошмар, растирал толстое плечо в шрамах.
– Эй, Леди Дракон, ты ходила!
Убогую комнатенку залило сияние роскошного зверя.
Кошмар стукнулся спиной об стену. Под одеялом кто-то отполз прочь. Кошмар засмеялся, и закачался, и забряцал.
