– Католик?
– Не. Папаша был методист из Джорджии – ну, плюс-минус. Коротышка, глаза голубые, не боялся ничего… – Живость этого воспоминания тоже ошеломила. – Но на юге мы не жили. Пока я был маленький, он почти все время служил в ВВС. Потом с год водил частные самолеты. А потом особо ничего не делал. Но это уже когда мама умерла…
– Занятно… – Тэк покачал головой, сам себя укоряя. – Что если человек некрупный и смуглый – думаешь, что непременно католик. Меня-то лютеранином растили. А после больницы что?
– На севере штата поработал. ОПР, Отдел профессиональной реабилитации, должен был помочь вернуться к учебе, как выпишусь из Хиллсайда. Но я не захотел. Поехал проветриться с друганом – в итоге почти год валил лес в Орегоне. В Окленде был рабочим сцены в театре. Я же тебе вроде?.. А, это не тебе, это девчонке в парке. Много ездил; по морям ходил. Пару раз брался учиться, сам, – в Канзасе год, когда работал управдомом в студенческой общаге. Потом в Делавэре.
– Сильно продвинулся?
– И там и там первый семестр – нормально. А второй коту под хвост. Срывов больше не было, ничего такого. Даже не пил. Просто все проебывал. На работе у меня порядок. Только с учебой пиздец. Работаю. Мотаюсь. Читаю много. Еще помотался. В Японию. В Австралию – хотя там не очень задалось. Поболтался на лодках вокруг Мексики и Центральной Америки. – Он рассмеялся. – Так что видишь – я не псих. Не настоящий. Давным-давно уже не настоящий псих.
– Ну, сюда-то ты приперся? – Германское лицо Тэка (с чудным негроидным носом) мягко его поддразнивало. – И не знаешь, кто ты таков.
– Да, но это я просто не помню, как меня…
– Снова дома, снова дома. – Тэк свернул к подъезду и взобрался на деревянное крыльцо; на предпоследней ступеньке обернулся: – Заходи.
Фонарных столбов по углам не было.
На углу – перевернутая машина в брызгах стекла. Ближе – два пикапа на ступицах без колес, «форд» и такси «дженерал моторс» с побитыми стеклами. Через дорогу над грузовым подъездом тихонько покачивались мясницкие крюки на направляющих под навесом.
– Мы зайдем, где ты выходил?..
Дым, объявший крыши, светился зарей.
– Ты не парься, – ухмыльнулся Тэк. – Привыкнешь.
– Я помню, ты был на той стороне… – Он опять посмотрел через дорогу на трехфутовую бетонную платформу.
– Пошли. – Тэк шагнул ступенькой выше. – А, еще. Оружие придется оставить. – И он ткнул пальцем примерно в орхидею. – Без обид. Правила дома.
– Ой, конечно. Ага. – Он тоже поднялся на крыльцо. – Погоди секунду.
– Вон туда засунь. – Тэк указал на две асбестовые трубы в подъезде. – Никуда не денется.
Он расстегнул браслет, выпутал пальцы из сбруи, наклонился и положил орхидею на пол за трубами.
Тэк уже отошел к сумрачному лестничному колодцу и теперь зашагал вниз.
Он выпрямился и поспешил следом.
– Пятнадцать ступенек. – Тэка внизу уже не разглядеть. – Тут довольно темно, лучше считай.
Перил не было, и он не отнимал руку от стены. Лишенное браслета запястье покалывало. Волоски сохли, тянули и щекотали кожу. На каждом втором шаге босая нога опускалась на край ступени – пятка на шершавом мраморе, подушечка и пальцы в пустоте. Внизу грохотали сапоги Тэка… Тринадцать… четырнадцать… И все равно последняя ступень застигла врасплох.
– Сюда.
Он пошел сквозь тьму. Бетон сильно грел босую ногу.
У лестницы впереди другой тембр.
– Теперь наверх…
Он сбавил шаг.
– …не заблудись.
На сей раз он нашарил перила.
Площадки он предчувствовал по вариациям походки Люфера. С третьего марша бледные линии чуть выше головы стали обозначать двери.
Только ритм и безопасен. Восходя в этом мраке, я вспоминаю тихоокеанские звезды. Совершаю ритуальное восхождение в городе, что напрочь стер их и замазал солнце. У Железного Волка что-то есть. И я это хочу – определения по барабану. Опасное освещение, огонь во взрывном глазу – не для этого, другого города.
– Последний марш…
Они одолели девять площадок.
– …и мы пришли.
Металлическая дверь заскрежетала по косяку.
Тэк первым шагнул на рубероидную крышу, а он отвернулся от зари цвета облака. Даже такая заря после темноты слепит. От света морщась, он застыл на пороге – одна рука на косяке, другая придерживает рифленую клепаную дверь.
Дым лежал до пояса.
Он распустил лицо, отчаянно моргая.
Крыши за кирпичной балюстрадой уходили в марево шашечками. Вон та прореха – видимо, парк. За ним холм в чешуе домов.
– Господи. – Он посмотрел в другую сторону, сощурился. – Я не понял, что мы так далеко от моста. Я только с него сошел – и тут ты меня окликнул.
Тэк усмехнулся:
– Да нет, ты довольно далеко убрел.
– Я едва-едва вижу… – он встал на цыпочки, – реку. – И опустился на пятки. – Я думал, до нее квартала два. Ну, три.
Усмешка Тэка разрослась смехом.
– Слышь, а сандалию ты где посеял?
– Чего? – Он опустил глаза. – А… Убегал. От собак. – Тоже получилось смешно, и он рассмеялся. – Ну правда. – Поднял ногу, ребром ступни прижал к бедру, поглядел на грязную мозолистую подошву. Ороговевший край с обеих сторон потрескался. Щиколотка, узловатая и впалая, грязно-сера. Пятка, подушечка, свод и запыленные пальцы черны, как ружейное дуло. Он пошевелил пальцами; заскрипел песок. – Кажется, – он поднял голову, сдвинул брови, – дня два назад, – и поставил ногу. – Часа в три. Ночи. Дождь. Ни одной машины. Прилег поспать на чьей-то веранде. А в пять, когда уже светало, пошел стопить. Но дождь не закончился. Я думаю: ну и хер с ним, пойду еще пару часов посплю, машин-то все равно нет. Вернулся – а там этот клятый пес, он под верандой дрых, пока я дрых сверху. А теперь проснулся. И давай лаять. И ломанулся за мной к дороге. Я побежал. Он побежал. Сандалия порвалась, осталась где-то в канаве – я толком и не заметил. Пока бежал, подъезжает синий драндулет – за рулем огромная старуха, плюс ее тощий муж, на заднем сиденье детей битком. Я такой из-под дождя к ним прыг – и мы доехали аж через границу в Луизиану! Они на день в гости к ее другому чаду какому-то намылились, на военную базу. – Он шагнул с порога. – Отличным завтраком меня накормили. – Дверь за ним со скрипом затворилась. – Но, по-моему, я тогда в первый раз заметил, что не помню, как меня зовут. Она спросила, а я не смог ответить… Хотя, кажется, я уже давно не знаю. – И к свету он почти привык. – Не называешь ведь себя по имени с утра до ночи, да? Никто так не делает – разве что тебя окликнут или спросят, как зовут. Людей, которые меня знают, вокруг не было… некоторое время. Сам давно не вспоминал, и как-то оно так… Из головы вылетело. – Он снова посмотрел на ноги – обе грязные, одна перечеркнута ремешками, другая голая. – Да мне все равно. В смысле, могу и без сандалии. Я часто босиком хожу.
