отпечатанными очень четко, с контурами и засечками, каких его рука не вывела бы даже по лекалу и линейке. Он перечитал заглавие.
– Оммммммммммммммм… – Свет вырубился и вспыхнул вновь; «…мммммммммм…» споткнулось о кашель.
Шкет оглядел шесть, семь, восемь забитых полок.
– Это очень смешно, – сказал он и пожалел, что улыбка, которой явно полагается быть на лице, не внушает внутренним чертам правильных эмоций. – Это очень… – Вдруг цапнул еще две книжки и, оттолкнув Тэка, выскочил к лестнице. – Эй, – сказал он пацану. – Ты тут как вообще?
К нему запрокинулось вспотевшее лицо:
– А?
– Что с тобой такое?
– Ой, слышь! – Мальчик вяло засмеялся. – Я совсем больной. Больной вообще пиздец.
– Что с тобой?
– Кишки. У меня дуоденит. Это как язва. То есть я почти уверен, что дуоденит. Раньше бывало, я знаю симптомы.
– И что ты тут делаешь тогда?
Пацан снова засмеялся:
– Йогу. Боль снимаю. Эти штуки можно йогой контролировать, ты в курсе?
Тэк тоже подошел:
– Помогает?
– Иногда. – Мальчик перевел дух. – Немножко.
Шкет побежал вверх по лестнице.
Тэк пошел за ним.
С верхней ступеньки Шкет оглянулся на стеллажи и обернулся к Тэку, а тот сказал:
– Я как раз думал, прямо всерьез думал попросить автограф. – Он протянул книжку и хрипло усмехнулся. – Прямо всерьез.
Шкет решил не приглядываться, в какие формы складывается эта мысль, но его задело слюдяным краешком: не в том дело, что не имеешь; дело в том, что не помнишь, как имел.
– Я вообще такое не люблю… – ответил он, сам трепеща пред своей ложью, и глянул Тэку в лицо, в тенях и контражуре. Поискал шевеление в этом черном овале. Но оно есть, подумал он; сказал: – Ну-ка. Дай, – и вынул ручку из петлицы жилета.
– Что будешь делать? – Тэк отдал ему книжку.
Шкет открыл ее на прилавке у кассы и написал: «Этот экземпляр моей книги – для моего друга Тэка Люфера». Похмурился и прибавил: «Всего наилучшего». Страница как будто пожелтела. И совсем не видно, что он написал, – отчего он и заметил, как тускло светит лампочка.
– На. – Он отдал книжку Тэку. – Пошли отсюда, а?
– Оммммммммммммммммммм…
– Да уж. – Тэк глянул вниз и цыкнул. – Знаешь что? – Они направились к двери. – Ты когда ее взял, я думал, ты ее на клочки порвешь.
Шкет рассмеялся. Может, подумал он, и стоило. И, думая так, решил, что замечательно все написал.
– Знаешь, – (они вышли в ночь, и пальцы на обложке повлажнели; отпечатки?) – вот говорят про половое бессилие, да? Нестояк тут вообще ни при чем. Парень идет искать свою девушку и не в курсах даже, где она живет, и как-то не рвется выяснить… Ты сказал, мадам Браун может знать?
– Кажется, да, – ответил Тэк. – Эй, ты все талдычишь про девушку. А парень у тебя сейчас есть?
По прикидкам Шкета, они дошли до угла. Он сделал шаг, и подушечка босой стопы свесилась с бордюра.
– Похоже на то.
Они сошли на мостовую.
– А, – сказал Тэк. – Мне вот и сказали, что ты вроде спутался с каким-то пацаном у скорпионов.
– Я, наверно, возненавижу этот город…
– Но-но! – притворно возмутился Тэк. – Слухи – посланцы богов. Мне вот интересно, что ты в моей книжке написал.
Внутри случился было какой-то облом, Шкета это развеселило, и он улыбнулся:
– Ага.
– Ну и стихи, конечно. Что ж…
Шкет услышал, как Тэковы шаги смолкли.
– …мне сюда. Я тебя точно не уговорю?..
– Не. – И прибавил: – Но спасибо. Увидимся.
Шкет зашагал дальше, раздумывая: это бред. Как тут понять, где что, – и прокрутил эту мысль раз семь или восемь, а потом, не сбавляя шага, сообразил: я ни черта не вижу, и я один. Представил себе огромные топографические карты тьмы – их сдирают, за ними тоже тьма. После сегодняшнего, праздно подумал он, солнцу незачем больше вставать. Безумие? Жить в любом состоянии, кроме ужаса! Он крепко сжимал книжки. Эти стихи – они мои? Или выяснится, что там чьи-то чужие неточные описания того, что, быть может, случалось вблизи меня, и карта стерта, и у каждого топонима – условное обозначение?
Кто-то засмеялся, потом и другие.
На ходу Шкет сначала различил только полнокровный размах, плывущие края; и лишь под горящим фонарем у дальнего угла сообразил, что это бурлит и резвится веселье.
В трапеции света из двери разговаривали двое черных. Один отхлебывал пиво или колу из банки. Через дорогу к ним направилась третья фигура (Шкет увидел, что ее темные руки голы, жилет блестящ).
Уличный фонарь вспыхивал и гаснул, вспыхивал и гаснул. Черные буквы на желтом фоне возвещали, и возвещали, и возвещали:
Шкета охватило любопытство, и он приблизился.
– Подбегает такая… – объяснил высокий черный и опять рассмеялся. – Блондиночка, перепуганная до смерти; сначала остановилась так, будто вот-вот развернется и бегом, руку к губам прижала. А потом спрашивает… – Он опустил голову и повысил голос: – «А Джордж Харрисон здесь? Знаете, Джордж Харрисон, большой такой цветной?» – Рассказчик запрокинул голову и засмеялся снова. – Если б мне их столько перепадало, сколько Джорджу достается, – уй-ё… – Его кулак сжимал ствол ружья (прикладом на земле), и от смеха оно закачалось.
– И чего ты ей сказал? – спросил тот, что погрузнее, и снова отпил.
– «Ну а то, внутри сидит, – сказал я. – Куда ему деваться-то? Я только вышел, а до того видел его внутри, зуб даю. Если его там нету, я уж и не знаю, где он тогда». – Ружье наклонилось и выпрямилось. – А она убежала. Развернулась – и бегом. Вот так прямо взяла – и деру!
Третий был черный скорпион в черном виниловом жилете; на груди орхидея на цепи. Как будто, подумал Шкет, встретил друзей под вечер после того, как по телику сообщили про убийство очередного политика, самоубийство очередной суперзвезды; какой-то миг вы все – чужаки, но сообщники, выразительным вычеркиванием отмечаете некую общенациональную нейтральную катастрофу.
Вспомнив полуденный свет, Шкет сощурился во тьме. Лучше бы в руке было что-то другое – тетрадь, или цветок, или осколок стекла. Он неловко завел руку за спину и запихал книжки под ремень.
Все трое обернулись и посмотрели.
У Шкета от смущения увлажнилась кожа.
– …Взяла и убежала, – наконец повторил черный с ружьем, и лицо его расслабилось, как у музыканта по завершении каденции.
Тот, что с пивной банкой, посмотрел по сторонам, сказал:
