Чем и завершились его витания в облаках: однако начала их он не запомнил.
– Вы не знаете, далеко вдоль этой стены до ворот? – спросил Кэмп.
– Под стеной голос в темноте странный, да? – сказал Флинт.
– А света из дома отсюда не видно? – спросил Кэмп.
Шкет спросил:
– А там еще горит свет?
Они шагали дальше.
– Вон, – сказал Шкет, – я что-то вижу… – и споткнулся о бордюр. – Эй, осторожно!.. – но не упал. Выпрямился под нервный смешок Кэмпа. Он думает, подумал Шкет, на нас едва не напали. Тьмой забинтованы только мои глаза. В остальном тело скитается на свету.
– Да, – сказал Кэмп. – Пришли.
Свет скользнул между столбами, сквозь медные решетки и шершавые сосновые доски, на расселины Флинтова лица (вспотевшего, удивился Шкет) и брызнул на лицо Кэмпа – просто очень бледное.
А я думал, только мне страшно до смерти, подумал Шкет. Повезло мне, что по моей пачке ничего не понять.
– Хосе, – окликнул Кэмп. – Хосе, это Майк Кэмп. Я вернулся. Хосе, – отчасти необязательно пояснил он, – дежурит у Роджера на воротах.
К-к-кланк: замок (с дистанционным управлением?) бренькнул, и решетки слегка раскрылись внутрь.
– Что ж. – Кэмп сунул руки в карманы. – Хочу вас поблагодарить, друзья, за… а. – Руки выпростались. – Сейчас. – Он порылся в бумажнике, поднес его к глазам. – Разглядеть бы, что у меня тут… – И достал две купюры.
Флинт сказал:
– Спасибо, – получив свою.
– Что ж, – повторил Кэмп. – Еще раз благодарю. Итак. Если прежде не увидимся, Шкет, – тогда до третьего воскресенья. – Он толкнул ворота. – Не хотите зайти, друзья?..
– Нет, – ответил Шкет и понял, что Флинт готовился сказать «да».
– Хорошо. – К-к-кланк. – Доброй вам ночи.
Флинт переступил с ноги на ногу.
– Доброй. – Потом сказал: – Мы на этих тротуарах ноги в потемках переломаем. Давай по мостовой.
– Давай.
Они сошли с тротуара и зашагали назад.
Увидишь, что внутри, через пару недель, хотел сказать Шкет, но не сказал. Еще хотел спросить, почему Флинт стал скорпионом, давно ли и что делал до того.
Они не разговаривали.
Шкет соорудил обрубки дюжины разговоров, услышал, как один за другим они сворачивают в некую взаимно неловкую область, и плюнул. Один раз подумал, что Флинт, наверно, занят тем же: некоторое время размышлял, что́ Флинту интересно про него, Шкета; это тоже превратилось в воображаемый диалог – неловкий, как и все прочие. Так что их безмолвная беседа сменила тему.
– Эти шастанья туда-сюда не стоят пяти баксов, – сказал Флинт на стыке Северной-Южной.
– На. – Шкет протянул ему свою купюру, уже помятую в кулаке (острые сгибы от пота затупились). – Десяти, я думаю, тоже не стоят. Но мне не надо.
– Спасибо, – сказал Флинт. – Эй, спасибо, чувак.
Шкет удивился и развеселился: от раздумий о том, кто таков Флинт, этот разговор его избавил.
Черной улицей они углубились в город, не включая проекторов – в память, сообразил Шкет, о солнце.
Долго они тут бродят? Три часа? Больше? Дистанция между тогда и сейчас была до отказа набита временем, когда бешеный разум ощупывал оболочки мириад фантазий и (сказал бы Шкет, если бы спросили) не происходило ничего. И о безумии: быть может, эти мгновения несообразной реальности или потерянного времени – точки (во времени, когда ничего не происходило), где оболочки рвались. Такие вещи ловчее ухватывает язык, что творится не языком, но иными мускулами. Непроизносимое заколыхалось во рту и напомнило – осияв черноту, – как в четыре года он сидел в подвале и по очереди совал в рот стеклянные шарики, синий, оранжевый и розовый, – хотел попробовать цвета на вкус.
Они миновали еще один фонарь.
Лицо у Флинта обсохло.
Очевидно, в этом городе куда угодно попадаешь дрейфом; Шкет дрейфовал по волнам кинестетической памяти. Если осознанно куда-нибудь стремиться, уличные вывески искажены дымом, тьмой или вандализмом, висят не на месте или вовсе исчезли.
Переходя Джексон, Шкет сказал:
– Я хочу вернуться на праздник.
– Да запросто, бля, – ухмыльнулся Флинт. – Чего б нет? Ты серьезно?
– Просто глянуть, что творится.
Флинт вздохнул.
На другой стороне, в дальнем конце квартала Шкет разглядел мутную трапецию.
– Свет еще не вырубили.
В грозди из трех фонарей за дверью горел один. Двери зала закрыты.
– Никого не слышно.
– Открой, – сказал Шкет Флинту в затылок, поскольку Флинт его опередил.
Флинт толкнул дверь, вошел; Шкет вошел следом.
Горели всего два фонаря; третий, в углу, погас. Общий зал опустел; в руинах и тенях валялся мусор.
Возле однокрылой статуи, рухнувшей среди колючих растений, лежал на спине и храпел черный охранник, с которым они болтали снаружи, – ствол ружья на животе, приклад на линолеуме. Гипсовые отпечатки на полу, опрокинутые стулья и разбросанные бутылки на миг сложились в картину пьяной перестрелки – и ствол обвел зал за считаные мгновенья до того, как охранника вырубило, – но выщербин от пуль Шкет не увидел.
И никого не увидел на балконе.
На стуле у дальней стены, закутанный в абсурдную шинель, другой обитатель зала качнулся, застыл, выпрямился, опять качнулся, снова застыл под углом, отрицавшим силу земного притяжения.
– У него что, гироскоп внутри? – спросил Флинт.
– Скорей герыча полвесла.
Флинт рассмеялся.
В коридоре прежде закрытая дверь на лестницу была приотворена.
– Пошли позырим? – спросил Флинт.
– А то, – ответил Шкет.
Флинт дважды ущипнул себя за широкий нос, втянул губы, прочистил горло и зашагал вниз.
Шкет пошел следом.
Дверь внизу открыта. Шкет наступил на «Вести» – газета под низким сквозняком (грязная лестница холодна; труба перил теплая) спорхнула вниз. На последней ступеньке зашуршала под сапогом.
Флинт остановился в дверях; Шкет подошел.
Диван раздвинули. Под сбитым одеялом, открывшим маленькие бледно-кофейные груди с капельками темных сосков, спала костлявая кирпичноволосая девушка, которая была с Джорджем, – шея обмотана кольцами оптической цепи.
От стеклянного абажура прикроватной лампы отломился треугольник. Клин света, сплавившись с плотью и постельным бельем, едва касался ареола на высоте ее ветреного дыхания.
– Эй, ты смотри-ка! – прошептал Флинт и заулыбался.
