– Это школа. – Ланья сжала Шкетов локоть. – Непохоже, я знаю. Но в этом как бы и суть.
– Похоже на аптеку, – сказал Денни. – Я б не стал разводить школу в доме, который похож на аптеку. У нас тут не стоило бы.
– Тут продавали одежду, – сказала Ланья.
– А. – Язык Денни сделал щеку холмиком. – Но на аптеку все равно похоже.
– Надеюсь, что нет. – И Ланья как будто взаправду забеспокоилась.
– По-моему, вообще не должно походить на магазин, – сказал Шкет. – Не то вломятся.
– О том и речь, – ответила Ланья. – Я думала, на магазин совсем не похоже. Ну, с тех пор как мы сняли вывеску. Просто дом с большими окнами. На нем ни слова не написано.
– Я видал такие аптеки, – сам с собой кивком согласился Денни. – Тут вечно вламываются в аптеки и кабинеты врачей – думают найти там всякое говно. И кое-что находят.
Ланья подергала за ручку:
– Я думала, похоже на кофейню.
Дверь распахнулась внутрь.
Войдя, Шкет обернулся и увидел шторы на окнах. Свет пронизывал тканье.
– Я их снаружи не заметил.
– А пользы-то от них? Окна совсем грязные.
– Темно тут, это да, – пробубнил Денни. – А электричество есть?
– Есть фонари, – ответила Ланья. – Но, по-моему, сейчас лучше не зажигать.
– Ты включи свои огни, – посоветовал ему Шкет. Рука Денни забренчала цепями.
Рука Ланьи прикрыла лицо.
– …я не ожидала! – засмеялась Ланья.
То, что прежде было Денни, двинулось к школьной доске, и на линолеуме закачались тени стульев.
– Внутри – явная школа.
– Сначала был детский сад. Вы не представляете, сколько в Беллоне детей! И мы тоже не представляем. Не все приходят к нам.
– Ты за ними следишь, пока родители на работе? – спросил Шкет.
– Я даже не знаю, чем их… – она глянула на него, сомкнула губы, поелозила ими по зубам, – чем их родители занимаются. Но детям лучше быть в безопасности и играть друг с другом. И мы их можем кое-чему научить. Чтению всякому; арифметике. Это все Пол Фенстер начал. Большинство детей в моей группе – да, собственно, и во всех – черные. Но есть трое белых – прятались с родителями в «Эмборики».
– Ёпта, – сказал Денни. – И ты взяла этих паршивцев?
– Кто-то же должен был.
– Вот я их вряд ли полюблю.
– Еще как полюбишь. Чертовски симпатичные. – Она подняла упавший с гвоздя фонарь, повесила обратно. – Когда Пол предложил мне взять группу, я поначалу сомневалась. Гражданская активистка из меня та еще. Но вы не поверите, какие эти дети славные. И тихие. Семь, восемь, девять лет, толпа детей – до того порой тихие, что страшновато даже. Делают почти все, что я им говорю.
– Боятся, небось, до смерти.
Ланья скривилась:
– Я опасаюсь, что да.
– Тебя? – Огромный свет Денни подпрыгнул.
– Нет, – нахмурилась Ланья. – Просто боятся. Это я предложила хоть поучить их чему-нибудь… Время убить. Все лучше, чем выпускать их бегать на воле, – они же, главное, и не бегали. – Она моргнула. – Только сидели, ерзали и куксились. – Она повернулась к столу. – Короче, здесь…
Поблескивала алюминиевая панель четырехкатушечного магнитофона, где столпился кворум шкал, двойных рядов кнопок, клавиш и ряды гнезд во множестве, под ней крученый провод, а на нем лежали три стоячих микрофона и несколько пар наушников.
– …раз уж вы здесь, – Ланья поставила один микрофон вертикально, – можете принести пользу. Я хотела кое-что попробовать – я работаю над одной штукой… Денни, если ты не выключаешься, хотя бы стой на месте. Очень отвлекает!
– Ладно. – По полу заскребли ножки. Трепещущие огни опустились на стул, пожрали его. – Ладно. А что делать?
– Для начала помолчать. – Она щелкнула переключателем; две катушки закрутились. – А дальше сложнее. Шикарная машина. Два четырехдорожечных магнитофона с реверсом на одном двигателе, встроенная синхронизация. – Она нажала еще кнопку; лента замедлилась. Ланья на гармошке сыграла руладу в микрофон, нажала «выкл.». Еще один палец вдавил черную клавишу. Катушки замерли, завертелись в другую сторону; опустился еще один палец.
Катушки замедлились, затормозили.
Еще палец.
Завертелись обратно.
Из-под стола – взгляд Шкета метнулся к металлизированной ткани динамика – мелофоном зазвенела гармоника, вдвое громче и с эхом.
Ланья покрутила ручку.
– Уровень высоковат. Но вот такой эффект я хочу на третьей дорожке.
Пленка побежала назад (еще кнопки: чуд-чук), потом в другую сторону. Ланья выдула еще руладу, проиграла.
– Блин, – сказал Денни. – На пленке прямо так, как ты сыграла.
Нет, подумал Шкет. На пленке совсем иначе. Сказал:
– Звук неплохой. – Но иной.
Ланья сказала:
– Плюс-минус. – Сильно выкрутила одну ручку, другую тронула слегка. – Вот так должно быть получше. – Нажала еще кнопку. – Ну, терять нечего. Тишина. Я записываю.
Денни скрипнул ножкой стула.
Ланья глянула через плечо, скривилась и встала к микрофону. Не отрывая подошвы кроссовки от пола, закачала коленом, отбивая ритм. Плечи округло выпростались из пройм жилета. Она выдула долгую гнутую ноту. И еще одну. Третья словно выскользнула из паузы между ними, выгнулась назад, повисла в полумраке – три шкалы светились; красные стрелки дрожали – и перевернулась, преобразилась, что-то сделала со Шкетовыми бровями, и они сдвинулись к переносице. А Денни выключил щит.
Ланья играла.
Шкет слушал и вспоминал, как прятался в сумеречной листве, как листья щекотали ему подбородок, а Ланья уходила, творя ясную музыку. Потом некий музыкальный поворот возвратил его в здесь и сейчас этой комнаты, где кружились пластмассовые бобины, где в изгибе пленки подпрыгивал рычаг, и раскачивались стрелки на шкалах, и три (из четырех) огонька горели, как сигареты. Музыка была ярче памяти; лишенные контекста осколки эмоций разрешались ломкими медленными нотами. Ланья двигала губами и лбом; указательные пальцы вертикально торчали над серебром (ногти чуточку грязны; музыка совершенно прекрасна), потом сжались. Серебро скользило между губ. Она играла и еще играла, сыграла фразу, которую уже играла, довела мелодию до финальных каденций, вывела в какую-то неожиданную тональность, и удержала там, и разразилась разрешающей последовательностью аккордов; то и дело в музыку проливалась крохотная трель, каждые два такта; и снова, и снова.
Она опустила гармошку, обеими руками прижала к голой груди и улыбнулась.
Спустя секунд, может, десять Денни зааплодировал. Растопырил ноги, замолотил пятками, засмеялся.
