– Можем тут поесть, – прошептал он, словно боялся, что они еще спят с открытыми глазами.
На тарелках громоздились горы сосисок.
И овощного рагу.
– Ты куда делся?
Денни пожал плечами:
– Гулял просто. У Тринадцати тут флэт дальше по кварталу, на той стороне. Неплохой такой. – Он взял сосиску пальцами, откусил. По руке потек сок, закапал с локтя на коленку.
Шкет слизал.
– У меня так встанет, – сказал Денни и пихнул тарелку Ланье. – На. Будешь?
– А то. – Она потерла глаза и выбралась из Шкетовых объятий. – Где… а, ой. Спасибо, – кусая протянутую Денни сосиску.
Вспоминая не миг красоты, но миг, что в нем кружевами застыл, я отброшен в сейчас, где лишь сила всех чувств оправдает это тепло, эту тень у нее на плече, свет у него на бедре, отражение в почерневшем стекле, снизу подсвеченное. Нет, не пойдет. Не хочу искажать сильнее то, откуда я пал, памятью отточенное в разве что возможное. Теперь заполнить остается лишь глаза и руки.
Они выпили бренди, который Шкет попросил ее прихватить для Тэка («Вы не поверите, какое у меня платье, оба. Шкет, я знаю, что ты видел. Все равно не поверишь».) Она сказала, что ей скоро домой, но уснула. Разок кто-то рявкнул в кухне, разбудил их много часов спустя, и в темноте они снова любили друг друга.
Второй раз, поддавшись порыву, скрестившему долг со страстью к экспериментам, он отсосал Денни; длилось вдвое дольше прежнего.
– Может, тебе отдохнуть? – наконец предложила Ланья.
– Ага, – сказал Денни. – Ты передохни.
Так что он закрыл глаза и списал на аберрацию. И однако же это был лучший секс на его памяти. Он задремывал, грустя лишь, что помнит так мало; снова закрыл глаза.
Когда окно окрасилось в индиго, снова открыл. Ланья стояла на коленях.
– Я ухожу, – прошептала она. В поисках своей одежды они поползали по Денни. – Только я хочу кофе, – сложила она одними губами.
– Тут кофе целые коробки, – сказал Шкет. – Но у нас нет кофейника.
– Это ничего. Пошли.
Тринадцать и Кумара с тремя черными скорпионами, Вороном, Шиллингом и Б-г, проболтали на кухне всю ночь. К удивлению Шкета, из взаимных подколок выяснилось, что Ланья всех знает по именам, даже Шиллинга. (А Шкету пришлось несколько раз переспросить. «Шиллинг, чувак. Шиллинг. Двенадцать центов по-британски».) А «Б-г», обнаружил он, означало не «белую горячку», а «боевую готовность». Кроме ведра, чистых емкостей в кухне не нашлось, и Ланья поставила кипятиться воду для кофе в ведре.
– И ты это будешь пить? – спросил Б-г.
– Конечно. Довести до кипения трижды, влить стакан холодной воды. Кофе от яичного белка осядет. А потом наливаете в кофейник и держите в тепле, – для каковой цели Кумара вызвалась отмыть котелок.
– Только Пауку не говори, что извела два его свежих яйца на это варево.
– Ёпта, – сказал Ворон. – Да их все на что только не изводят.
Шкет и Ланья пили черный, а остальным еще досталась мельтешня с сухим молоком (кто-то припомнил, что под столом завалялась коробка), споласкиванием чашек и сахаром.
– Отличный кофе, – признал Ворон (у которого уже развалился плюмаж), заглядывая в чашку на столе. – И не мутный! Надо мне запомнить. – Он выпятил толстые губы, подул на пар и тряхнул головой. Волосяной пляжный мяч закачался.
– Да, – через плечо обернулся Тринадцать. – Кумара, запомнишь? – И та кивнула.
Сонно подтянулись Собор и Накалка. Девять человек стоя пили кофе в кухне, где было тесно четверым.
– Я тут, если чё, поблизости, на той стороне и чуток подальше, – говорил Тринадцать. – Верхний этаж. Заходи, народ, когда хошь. Шкет объяснит, он у меня бывал. У меня там столько скорпионов – можно подумать, я гнездо свил. А я нет. Я просто со всеми дружу.
– Если хочешь остаться, – сказал Шкет Ланье, когда они уходили, – иди на антресоли. Там тебя никто дергать не будет.
Она потерла загривок.
– Да у меня еще дела перед школой. Обними за меня Маленького Брата.
Однако, провожая ее домой, Шкет вполне уверился, что перед школой она хочет еще пару часов поспать. Спросил:
– Вечером придешь?
Она сжала его ладонь:
– Не-а. Если успеете, приходите вдвоем ко мне. Ненадолго. – И опять сжала.
Жест этот воплощал теперь ее нервическое обаяние.
В тот день в газете написали:
Воскресенье, 14 июля 1776 года.
Заночевали они у Ланьи.
Назавтра:
Воскресенье, 16 июня 2001 года.
Среди дня Джек-Потрошитель цвета автомобильной покрышки, присев перед открытой морозилкой, где только что перегорела лампочка, – морозилка забита до отказа, эмаль в потеках и пятнах, – поднял голову и спросил:
– Слышь, а ты когда в набег?
– Прямо сейчас! – Зачин, запал и решение заклинило между первым словом и вторым. Шкет растопырил руки, цепляясь за дверную раму, сунулся в ближайшую комнату и заорал: – МЫ В НАБЕГ!..
Из коридора толпой ввалились Б-г, Паук, Ангел, Жрец.
Из спальника у дивана мигом выпростался Калифорния.
В кухню вошли Ворон, и Флинт, и Сеньора Испанья.
Между скорпионами, запрудившими дверь, протолкался Харкотт.
Они переминались, и шаркали, и смущали своей серьезностью.
– Пошли, – говорил Денни, пока остальные топотали по крыльцу. – Эй, ты! Идешь? Давай, двигаем.
Торча в доме, он почти умел вообразить здравый город. Сейчас за их походом наблюдали кататонические окна. Их сапоги хрустели и стучали по мостовой. Они спешили, набычившись, исподлобья посматривая влево и вправо на равнодушные проспекты.
Позднее Шкет вспоминал, как разбил витрину «Второго Сити-банка».
Джек-Потрошитель заплясал на битом стекле и загоготал:
– Чувак, ща у нас этот ниггерский город попляшет.
Ан нет.
Они перебирали и тыкали пальцами бумаги, и папки, и арифмометры. Саламандр опрокинул стол и целую минуту простоял, глядя на него и тяжело дыша.
Не нашлось ни денег, ни сейфов; в кассах лежали только скрепки, круглые наклейки для скоросшивателей, канцелярские резинки.
Шкет через латунную решетку вылез из клетки кассира (верхняя перекладина – сальная полоса; в основном оставшаяся на руках), спрыгнул на гулкий мрамор и подошел к группе, стоявшей к нему спиной. Протиснулся между Тарзаном и Шиллингом.
Упираясь коленом в подушку (судорожно, поверхностно дыша), Доллар ножом орхидеи пырял кожаный стул, драл его закованным дрожащим кулаком. Выпала еще набивка. Прикусив кончик языка, Доллар снова пырнул и дернул.
